By Редактор — 30 сент. 2025

100 вопросов постструктуралисту: часть 4

Продолжение цепочки постов:

Вопрос 31: Что значит простить?
Сергей: Простить — это не «стереть обиду», а согласиться жить с ней. Ничего не исчезает: память остаётся, боль остаётся, даже ненависть может дремать под кожей. Прощение — это не удаление, а перевод: из крика в шёпот, из раны в шрам.

Обычно прощение подают как акт добродетели, как «освобождение». На самом деле это сделка. Вы меняете жажду возмездия на иллюзию покоя. «Я отпускаю» — значит «я больше не трачу силы на этот конфликт».

Иногда прощение — форма власти: «я прощаю тебя» звучит как приговор сверху вниз. В других случаях это форма слабости: признание, что вы не можете изменить прошлое.

Так что простить — значит перестать требовать справедливости там, где её уже не будет. Не потому что обида исчезла, а потому что вы смирились с её вечным присутствием.

Вопрос 32: Почему я чувствую себя одиноким даже среди друзей?
Сергей: Потому что одиночество — не про число людей вокруг, а про несовпадение. Внутри — поток, который никому не виден; снаружи — роль, которую вы раздаёте как визитку. Друзья подтверждают роль, но не касаются потока. Их взгляд — зеркало, в котором отражается не вы, а ваша маска.

Общение — это перевод. Вы переводите себя в слова, жесты, шутки. Перевод всегда теряет остаток — то, что не выговаривается. Именно этот непереводимый остаток и чувствует себя одиноким. Чем лучше вы «понятны», тем заметнее, что главное осталось за бортом.

Кроме того, дружба — это контракт: взаимные ритуалы, устойчивые сюжеты («тот, кто поддержит», «тот, кто смешной»). Контракт удобен, но он замораживает. Там, где вас ожидают прежним, вы неизбежно одиноки — потому что меняетесь, а роль нет.

И ещё: люди приходят не к вам, а к своему отражению в вас. Они слышат свой страх, свою нужду, свою надежду. Вы — носитель чужих проекций. В такой оптике одиночество не ошибка, а норма.

Вы одиноки среди друзей, потому что дружба подтверждает вашу социальную оболочку и одновременно делает невидимым то, ради чего вы вообще ищете близость. Да, это бессмысленно. Но бессмысленнее — делать вид, что иначе.

Вопрос 33: Что делает историю достойной рассказа?
Сергей: Не «правда». Не «важность». Достойной её делает разрыв — трещина в порядке, через которую начинает светиться чужая уязвимость. История стоит того, если после неё предметы в комнате сдвигаются на миллиметр, а язык — на полтона.

Достоинство — это не свойство события, а эффект монтажа и адресата. Вы вырезали шум, оставили нерв, задали ритм — и вот уже обычное превращается в неизбежное. Чем точнее сделан разрез, тем сильнее история.

Есть три признака:

Ставка. Кто-то рискует — репутацией, телом, иллюзией. Без ставки это хроника погоды.
Новая оптика. После истории вы иначе называете вещи. Смена слов важнее «фактов».
Неустранимый остаток. В конце остаётся вопрос, который гложет. Закрытые рассказы умирают быстро.

И да, «достойной» историю делает не событие, а её способность заражать — цитированием, пересказом, повтором. История живёт, пока её хотят продолжить.

Формула проста и жестока: если после рассказа молчание звучит иначе — история стоила того. Если нет — это был отчёт, а не судьба.

Вопрос 34: Что значит быть здоровым не только телом, но и душой?
Сергей: Начнём с кощунства: «душа» — удобное имя для набора привычек, аффектов и историй, которыми вы прикрываете пустоту. Раз «душа» — это ваш внутренний театр, то «здоровье души» — не про ангелов, а про технику безопасности сцены.

Коротко и без романтики:

Выдерживать реальность без анестезии. Меньше допаминовых костылей (фиды, сахар, героические самообманы), больше способности смотреть на факты, когда они вам не льстят.
Замечать собственную ложь — и возвращаться. Не переставать лгать (это невозможно), а уметь ловить себя за руку и корректировать курс.
Пластичность. Меняться без треска. Терять роли, не теряя способности жить.
Гигиена границ. Не тащить в голову чужой мусор: ожидания, вину, «как надо». Выбирать, что пускать внутрь.
Одиночество и совместность — оба режима рабочие. Уметь быть одному без распада и с другими — без растворения.
Ритуалы, а не порывы. Сон, движение, работа, тишина — повторяемые действия, которые собирают вас, когда эмоции разрывают.
Ставка и смысл-на- сегодня. Не вечный пафос, а конкретная форма: за что вы платите временем и телом прямо сейчас — и по своей воле.

«Здоровье тела» — это когда тело не саботирует мысль. «Здоровье души» — когда мысль не разрушает тело. Всё остальное — маркетинг.

Проверка простая:
— Вы просыпаетесь без ужаса.
— Днём можете делать своё, не прячась в бесконечные отвлечения.
— Ночью тишина не пугает.

Если это про вас — достаточно. Гармония мифологична, пригодность к жизни — реальна.

Вопрос 35: Есть ли у звука своя истина?
Сергей: Звук не хранит истину, он её разыгрывает. Это не предмет в коробке и не секрет в глубине; это столкновение воздуха с телом, резонанс, который случается и тут же исчезает. Звук существует столько, сколько длится ваше ухо. В студии он — один, на улице — другой, в вашей памяти — третий, и все три «истинны» ровно настолько, насколько живёт их сцена. Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы: инженера, который выравнивает частоты; дирижёра, подчиняющего время; алгоритма, решающего, что вам «понравится».

Скажут: у звука есть чистота — физика колебаний, спектр, амплитуда. Но чистота — это лабораторная фантазия. Даже «чистую» синусоиду кто-то называет чистой и ради чего-то. В комнате она пачкается отражениями, в голове — ассоциациями, в языке — метафорами. Звук всегда приходит не один: вместе с ним — история инструмента, статус исполнителя, свет зала, ваше вчерашнее утро. То, что вы слышите, — сумма обстоятельств, притворяющаяся сущностью.

Если и есть у звука правда, то она в жесте, в самом факте появления: вот он был — и нет. Он честнее картины, потому что не даёт себя коллекционировать без потерь. Любая запись — уже предательство момента, любой ремастер — акт власти над прошлым. Звук — это форма исчезновения, в которой вам временно кажется, что мир обретает порядок. Он трогает не потому, что раскрывает сущность, а потому что совпадает с вашей уязвимостью именно сейчас — как пульс, который на секунду попадает в такт мелодии.

Так есть ли у звука истина? Только та, что случается между ударом и тишиной. Она не живёт в файле и не выдерживает экспертизы, потому что не отделима от вашего тела. Звук правдив ровно в момент собственного исчезновения. Всё остальное — записи о том, как когда-то воздух убедил вас, что у хаоса есть форма.

Вопрос 36: Как постмодернисты относятся к Витгенштейну? Ведь он начал копание в языке, насколько он оказал влияние, в чем постмодернисты согласны с ним, а в чем нет?
Сергей: Он — неудобный родственник. Тот, кто первым показал, что философские стены построены из языка, а не из камня, и кто же после этого велел нам успокоиться и «жить в доме как есть». Влияние — бесспорно: идея, что значение — это способ употребления, что «правила» держат речь так же, как рельсы держат поезд; подозрение к приватному языку и к метафизике внутреннего — всё это стало воздухом, которым потом дышали наши тексты. Лиотар прямо выносит из него мысль о множественности «языковых игр» и строит на этом маленькую антиметафизику позднего века. В этом смысле Витгенштейн открыл дверь: мир — не единый Логос, а набор несовместимых практик говорения, и нет трибунала, который все игры рассудит.

Но сразу за дверью наши тропы расходятся. Для Витгенштейна диагноз языка — повод к терапевтической тишине: перестань дурить, смотри, как работают слова в «обычной жизни», и философские фантомы рассеются. Для нас язык — не ванна с теплой водой, а поле боевых действий. «Обычная жизнь» у него — успокоение; у нас — маска власти, дисциплинарные привычки, следы зависимости и подавления. Там, где он предлагает «поставить всё на свои места», мы намеренно раздвигаем мебель: хотим увидеть пыль, которая копилась в щелях — различие, которое система привычек заучила не замечать.

Ещё разрыв: у Витгенштейна форма жизни — это то, что держит игру. У нас формы жизни — исторические конструкции, которые держат те, у кого есть рычаги. Он фиксирует правила, мы спрашиваем, кто их написал, кому они выгодны и за чей счёт поддерживаются. Для него грамматика — предел, для нас — повод вскрыть архив. Поэтому Фуко читает не «как говорят», а «кто заставил так говорить»; Деррида не останавливается на «употреблении», он раздвигает швы самого употребления и показывает, как знак неизбежно ускользает вопреки любым правилам; Делёз и вовсе подозревает «обычный язык» в том, что тот служит полицейским: пусть говорите «как принято» — и всё будет тихо.

Точнее так: Витгенштейн научил нас смотреть на слова в деле, а мы перестали верить, что «дело» невинно. Он показал множественность языков, а мы добавили к этому множественность сил, которые эти языки форматируют. Он разоблачал ложные проблемы, мы показали, что «ложные» — не значит «безвредные»: они управляют телами и распределяют возможное.

Есть и зона согласия, которую неприятно признавать: и он, и мы не верим в метафизическое ядро смысла. Смысл не живёт «внутри», он рождается на поверхности практик. Но там, где Витгенштейн видит предел — «так играют, точка» — у нас начинается работа по подрыву: игра может быть устроена иначе, и это не грамматическая прихоть, а политическое приключение.

И, наконец, тон. У Витгенштейна — жест скромности: отведи взгляд от абстракций, вернись к будничному, дай словам отдых. У постструктуралистов — жест беспокойства: не отпускай слова, пока они не покажут, чью работу выполняют. Мы благодарны ему за молоток, но не разделяем его спокойствия, когда доски перестают скрипеть. Нам нужно услышать, почему они скрипели, и кому было выгодно звать этот звук «шумом».

Итак, влияние — сильное: он разрушил вера в единую сцену языка. Согласие — частичное: значение как практика, множественность игр, недоверие к «внутреннему». Несогласие — принципиальное: он заканчивает там, где мы начинаем. Он лечит речь; мы заражаем её вопросами. Он зовёт домой; мы ищем выход из дома, потому что стены — это тоже текст.

Вопрос 37: Почему одни семьи сохраняются, а другие распадаются?
Сергей: Потому что семья — не чувство, а режим. Она держится не любовью, а совместимостями: темпами усталости, допустимым уровнем лжи, режимом денег, ритмом тел. Там, где эти частоты попадают в резонанс, дом стоит. Где расходятся — трещины становятся архитектурой. Любовь, как правило, приходит позже и объясняет задним числом то, что уже сложилось: привычка к одинаковому завтра, обоюдное согласие на семью как на форму выживания.

Семья — это контракт, который редко читают. Одни заключают его молча и дисциплинированно соблюдают: не потому что счастливы, а потому что страх одиночества громче, чем раздражение друг другом. Другие пытаются переписать условия, и дом разламывается — не от «отсутствия ценностей», а от несовпадения ожиданий. Один хочет тишины, другой — истории; один готов терпеть, другой — нет. Внешняя жизнь добавляет тяжестей: бедность, переезды, больные родители, дети — всё это не причины, а усилители того, что уже есть.

Семьи сохраняются, когда оба признают цену своего выбора и платят её ежедневно, без романтических оправданий. Распадаются — когда счет выставлен, а никто больше не согласен платить. И ещё потому, что любой союз рано или поздно исчерпывает собственный язык: общие шутки перестают смешить, общие трагедии — объединять. Тогда остаётся либо заново изобрести язык — почти как чужими людьми — либо признать поражение и разойтись.

Правда не в том, что «сильные остаются, слабые уходят». Правда в том, что семья — это форма времени. Одни выдерживают его износ и меняются вместе, другие расходятся, потому что верны себе по-разному. «Сохранились» и «распались» — всего лишь разные способы продолжить жить после того, как первая версия «мы» умерла.

Вопрос 38: Можно ли поймать мгновение?
Сергей: Нет. В ту секунду, когда вы тянете к нему руку — это уже другое. Мгновение существует ровно до жеста фиксации; сам акт «поймать» превращает живое время в мёртвый знак. Фотография — не ускользнувший миг, а сертификат его исчезновения. Дневник — не прожитое, а версия для архива. Память — монтаж, который каждый раз переписывает себя, подгоняя прошлое под сегодняшнее лицо.

Мы зовём мгновением то, что вспыхивает и несёт нас через край привычного. Но как только появляется желание «сохранить», на сцену выходит язык. А язык не хранит — он перекодирует. Он заменяет тепло на описание тепла, взгляд на «взгляд», боль на «боль». Вы получаете отпечаток вместо прикосновения. Да, иногда отпечаток сильнее самого события, но это уже другая история — история о власти знака над переживанием.

Попытка поймать миг похожа на попытку поймать тень: вы получите не тень, а след от охоты. Честнее признать: мгновение не ловят — ему подставляют тело. Оно проходит через вас, оставляет шрам форму, и уходит. Всё, что можно — быть достаточно открытым, чтобы удар случился, и достаточно трезвым, чтобы не перепутать удар с его протоколом.

Так что «поймать» — нет. Пережить — да. А дальше остаётся только мусорная магия: кадр, строка, запах, мелодия. Не само мгновение, а его фантомы, которые по ночам убеждают вас, что у времени есть карман, а в кармане — вы.

Вопрос 39: Почему животные не разговаривают словами?
Сергей: Потому что слова — не орган, а социальный долг. Речь — это не просто звуки, это дисциплина отсутствия: обозначать то, чего нет перед глазами, договариваться о правилах игры, подчиняться грамматике, которая старше любого из нас. Животное прекрасно обходится без этого театра — его сигналы привязаны к телу и ситуации: риск, голод, готовность, территориальный крик. Там, где нам требуется предложение, им хватает движения уха, запаха, полутона.

Слова нужны тем, кому нужна дистанция. Мы живём в отложенном: планах, обещаниях, законах, историях о себе. Чтобы удерживать такие фантомы, мы строим огромную надстройку — словарь, синтаксис, ритуалы вежливости, бумажные клятвы. Животные не разговаривают, потому что им нечего переносить из будущего в настоящее и из прошлого в вину. Их мир густой, непосредственный; наш — разбавленный знаками.

Говорят, они «не умеют». Правильнее: им невыгодно. Слова медленнее инстинкта и беднее запаха. Мы вынуждены платить этим налогом — иначе не соберём города, суды и любовные письма. Они — нет. И да, в этом есть зависть: животное ближе к миру, мы ближе к своему описанию мира.

Так что вопрос не в их «неспособности», а в нашей зависимости. Животные молчат словами, потому что им не требуется наша роскошь — называние. Мы говорим, потому что иначе развалимся.

Вопрос 40: Что значит быть взрослым?
Сергей: Быть взрослым — это когда тебе больше не нужен внешний диктор, чтобы объяснять, что делать. Не потому что ты «свободен», а потому что сам научился говорить чужими голосами внутри головы. Ты принимаешь решения без разрешения, несёшь последствия без апелляции, и знаешь цену каждому своему «хочу», потому что видел, во что оно превращается через неделю, месяц, год. Взрослый — это тот, кому никто ничего не должен, включая мир, родителей и вчерашнего себя.

Детство — это кредит доверия к реальности: всё впереди, всё возможно, ответственность всегда на ком-то ещё. Взрослость начинается, когда кредит закрыт. Больше нет «потом». Любая отсрочка — форма отказа. Ты умеешь выбирать, значит — умеешь терять: каждое «да» — это десять «нет», и ты не пытаешься спрятать эту арифметику за вдохновляющими лозунгами. Не надеешься на справедливость, не путаешь желание с правом, не объясняешь собственную лень метафизикой.

Ещё это умение жить без свидетелей. Делать своё не ради аплодисментов, а потому что иначе распадаешься. Не демонстрировать доброту, а совершать мелкие, никому не заметные поступки, от которых улучшается конкретный метр твоей реальности. Не спасать мир, а чинить собственную дверную ручку — и знать, что это и есть твоя мера участия.

Взрослость — это согласие на границы без истерики: не успею всё прочитать, не стану тем, кем мечтал, не получу того, что казалось «моим по праву». Но это согласие не про смирение, а про ясность. Ты перестаёшь нанимать будущее в качестве адвоката и начинаешь работать с тем, что есть на столе. Вкус к окончательным решениям пропадает — не потому что ты слаб, а потому что видел, как быстро «окончательное» размывается.

И да, в этой позиции мало романтики. Быть взрослым скучно в том смысле, в каком надёжны хорошие мосты: они просто держат. Ты выбираешь повтор — сон, труд, заботу о немногих — и не ждёшь от этого сюжета. Иногда тебя накрывает тоска, иногда — тихая радость, и ни та, ни другая не требуют публики. Ты принимаешь, что жизнь — не история про становление, а процесс ношения собственного веса.

Так что быть взрослым — это научиться жить без обещаний и без алibi. Не звучит вдохновляюще? Зато работает.

Продолжение

Subscribe to Деконструкция понятий