By Редактор — 01 окт. 2025

100 вопросов постструктуралисту: часть 5

Продолжение цепочки постов:

Вопрос 41: Почему люди иногда плачут, даже если их никто не обидел?
Сергей: Потому что слёзы — не всегда реакция на чужое действие. Иногда это язык тела, который начинает говорить там, где слова отказываются. Человек может плакать не от обиды, а от переполненности: когда чувства не вмещаются в речь, они выходят водой.

Иногда плач — это сброс давления. Тело накапливает тревогу, усталость, невыраженную злость, и слёзы становятся аварийным клапаном. Никто не обидел, но сама жизнь давит: ритм, шум, невозможность всё контролировать.

Бывает и так: плач рождается из соприкосновения с чем-то слишком большим — музыкой, тишиной, воспоминанием, красотой. В эти моменты нет «обидчика», но есть ощущение, что вы стоите перед чем-то, что выше и сильнее вас, и тело отвечает без спроса.

Так что слёзы не всегда знак боли. Чаще это признак того, что человек перестал удерживать себя в рамке. Плач — форма выхода за пределы языка. Иногда это поражение, иногда — освобождение.

Вопрос 42: Можно ли быть счастливым, если у тебя нет цели в жизни?
Сергей: Можно — если перестать мыслить счастье как награду за марафон. «Цель» — это удобный сценарий, который обещает: вот я дойду, выполню, получу. Без цели вы оказываетесь в чистом настоящем — и это пугает, потому что нечем оправдать своё существование. Но именно там появляется шанс на другой тип счастья: не победа, а дыхание; не свершение, а присутствие.

Цели дают структуру, но вместе с ней — тревогу, отсрочку и вечную неудовлетворённость: ещё не сделал, ещё не достиг, ещё нельзя радоваться. Жизнь без цели убирает эту морковку, оставляя вас с пустотой. И если вы научились не бояться пустоты, она превращается в свободу.

Счастье без цели — это не «радостное ничегонеделание», а способность воспринимать момент без требования, чтобы он был ступенькой. Это редкий навык и для многих — невозможный. Но сам вопрос уже выдаёт привычку к линейной жизни: цель как смысл, счастье как результат. Откажитесь от этой схемы — и вопрос перестанет звучать как парадокс.

Вопрос 43: Что делает отношения между людьми крепкими?
Сергей: Короткий ответ: отношения держатся не на любви, а на логистике — кто кому что должен, сколько времени выдерживает совместная тишина, как перераспределяется боль и кто имеет право сказать «стоп» без последующей расплаты.

«Крепкими» их делает не отсутствие трещин, а привычка штопать. Повторяемые ритуалы — мелкие, скучные, регулярные — создают опору лучше любых клятв: общий ритм дня, одинаковые слова для примирения, способ выходить из ссоры без унижения. Там, где конфликт превращают в процедуру, отношения живут дольше, чем там, где его засахаривают комплиментами.

Ещё один секрет прост и неприятен: ясные границы. Не абстрактные «уважение и доверие», а конкретные правила доступа к телу, времени, деньгам, информации. Кто может читать, кто может трогать, кто может просить, как часто можно исчезать. Границы — это не холод, а страховка от власти, которая всегда вырастает из неопределённости. Где они проговорены, там меньше поводов для шантажа.

Наконец, запас прочности — это право на выход и возвращение без позорного столба. Возможность временно разомкнуть сцепку, чтобы не раздавить друг друга. Без этой опции «крепость» превращается в осадное положение: да, стены стоят, но внутри всё давно высохло. Живучесть требует эластичности — допуск к ошибкам, к слабости, к молчанию.

Если свести к формуле: крепкие отношения — это не «раз и навсегда», а хорошо обслуживаемый механизм взаимной уязвимости. Его не венчают — его регулярно настраивают. И когда слышите «мы держимся на любви», спрашивайте тише: «А на каких регламентах держится ваша любовь?»

Вопрос 44: Что важнее — труд или результат труда?
Сергей: Вопрос собран как выбор между потом и вещью: что честнее — процесс или его остаток? Удобная мораль для отдела кадров. Фуко бы сказал: и «труд», и «результат» — не естественные сущности, а разные режимы контроля. Дисциплинарная фабрика ценит часы и послушные тела; общество контроля пересчитывает тебя в KPI и «импакты». Когда выгодно следить за присутствием — важен труд. Когда выгодно оптимизировать метрики — важен результат. «Важнее» всегда то, что легче администрировать сейчас.

Деррида добавил бы: «чистого результата» не бывает. Любой продукт несёт следы контекстов — чужих рук, норм, случайностей. Он никогда не совпадает «с собой», его смысл откладывается и пересчитывается. А «сам труд» тоже не присутствует как прозрачная ценность: он существует в языке отчётов, должностных инструкций и зарплатной сетки. Вещь скрывает процесс, процесс оправдывает вещь — и оба работают на чью-то бухгалтерию.

Делёз с Гваттари напомнили бы: производство — это не только вещи, но и субъекты. Тебя производят как «предпринимателя себя», который сам себе менеджер, сам себе хлыст, сам себе премия. Здесь культуру легко переключать: вчера превозносили «трудолюбие», сегодня кланяются «результативности». Оба культа делают одно и то же — ускоряют оборот твоего тела в системе.

Посмотрите на «невидимые» сферы — уход, преподавание, профилактика. Там результат не отделяется от процесса: нет готового артефакта, который можно положить на витрину. Поэтому этот труд обесценивают: не помещается в витринную логику, значит «неэффективен». В тех же местах, где продукт легко оторвать от автора и упаковать (код, логистика, креатив под метрику), «важнее» внезапно становится результат — его удобнее присвоить.

Требование решить «что важнее» — это не философия, а способ закрепить право говорить «ты нам должен». Когда ты не достиг метрики — «важен результат». Когда достиг — «важен командный труд». Когда выгорел — «важна дисциплина». Ответ плавает, потому что он инструмент, а не истина.

Если всё-таки вынести вердикт без утешений: в нынешних аппаратах власти важнее считается то, что проще нормировать и отчуждать. Сегодня это чаще «результат», вчера это было «трудовое время», завтра придумают гибрид. Задача не выбрать сторону, а видеть механизм: какой критерий вас считывает, кого он делает лишним, кому приносит прибыль. Всё остальное — риторика, которая маскирует простую операцию: перераспределение износа ваших тел в чужую выручку.

Вопрос 45: Что для вас значит смирение перед неизбежным?
Сергей: Не добродетель и не поза мудреца. Это техническое решение. Способ перестать биться головой о стену, которую не снесёшь, и оставить силы на то, что ещё поддаётся. Смирение — не поклон, а прекращение бессмысленных операций. Отказ от апелляций туда, где касса давно закрыта: смерть, время, утрата, чужая свобода.

Я не «соглашаюсь» — я прекращаю торг. Не прошу у будущего скидку, у прошлого — возврат, у мира — объяснений. Я называю вещи своими именами, чтобы они перестали управлять мной из тени. «Неизбежное» не нуждается в моём согласии. Мое смирение — это лишь перевод: из иллюзии контроля в холодный режим действий, которые всё ещё возможны.

В этом смысле смирение — разновидность трезвости. Меньше пафоса, больше глухой работы: чинить то, что чинится; отпускать то, что уже не моё; не выдумывать сенс, когда его нет. Свобода — это клетка, где ты сам выбираешь прутья. Смирение — момент, когда понимаешь, какие прутья несъёмные, и прекращаешь их грести ногтями. Да, это не героично. Зато перестаёт течь кровь.

Вопрос 46: Почему память становится такой важной, когда мы стареем?
Сергей: Потому что горизонт сужается, и единственная территория, которую ещё можно расширять, — это прошлое. Будущее перестаёт быть проектом и превращается в технический остаток времени. Тогда память становится валютой: вы расплачиваетесь за право продолжать быть собой не планами, а рассказами о том, что уже случилось.

Память — это не архив фактов, а способ удержать форму. Пока тело сдаётся, имена и сцены из прошлого подменяют утраченные функции: вместо силы — сюжет, вместо скорости — связность, вместо желания — повтор. Человек стареет и начинает реконструировать себя из фрагментов, как реставратор вазу из осколков. И чем меньше остаётся дней, тем настойчивее рука тянется к клею.

Она важна ещё и потому, что обещает контроль там, где его больше нет. Настоящее непослушно, будущее глухо, а прошлое можно «поправить»: рассказать иначе, смонтировать удобнее, прикрыть дырки благородными версиями. Память — это последняя власть над временем, пусть и иллюзорная. Мы переписываем собственную биографию не из тщеславия, а из самосохранения: без этой редакции жизнь распадается на несвязанные эпизоды.

И, конечно, память — это сопротивление смерти. Пока кто-то или что-то «помнит», конец как будто отложен. Стареющий человек держит в голове маленький костёр — лица, запахи, голоса — и греется у него, потому что ночь гуще. Это не романтика; это бытовая магия выживания.

Поэтому с возрастом память становится не просто «важной», а единственно убедительной реальностью. Она заменяет обещания завтрашнего дня на уверенность вчерашнего. Да, это обман. Но без него холоднее.

Вопрос 47: Как бы вы поступили в дилемме вагонетки?
Сергей: Не сыграл бы роль бухгалтера смерти. Этот мысленный эксперимент ставит меня к рычагу и шепчет: «выбери чью-то гибель — так будет рационально». Но сам рычаг — часть машины, которая уже решила за нас: превращает человека в диспетчера чужих жизней. Я не буду подписывать накладную. Если есть хоть секунда и физический смысл — я сорву сценарий: ору, машу, лезу к тормозу, ломаю стрелку, вывожу ситуацию из чистой модели в грязную реальность, где у абстракций заканчиваются права. Если же игра настаивает на стерильности — «только рычаг, только сейчас» — я его не трону.

Перераспределять смерть — значит принять логику машины и присвоить себе её вину. Пусть ответственность остаётся там, где она родилась: у конструкции, у тех, кто положил людей на рельсы и назвал это «дилеммой». Я не стану становиться их соавтором.

Вопрос 48: Есть ли идеальный способ передавать знания от поколения к поколению?
Сергей: Идеального нет, потому что знание живёт не в словах, а в телах, а тела неизбежно меняются. Любая передача — это перевод, а перевод всегда предаёт: меняется темп дыхания, ритм труда, контекст, в котором фраза «так принято» вдруг означает противоположное. Архив хранит буквы, но не хранит жест, из которого они родились; трактат фиксирует правила, но не удерживает ту минуту, когда правило впервые понадобилось. Поэтому «идеальная передача» — утопия библиотекаря, мечта о стеклянной капсуле без трения. В реальности знание проходит через шум: недослышанное слово мастера, неправильный захват инструмента, чужое детство, которое добавляет к методу постороннюю боль.

Если говорить честно, лучшее, что мы умеем, — не передавать, а ставить сцену, на которой знание может заново родиться. Не назвать истину, а показать руки, которые её делают; не диктовать, а вовлекать в повтор — медленный, утомительный, с неизбежными ошибками. Там, где есть совместное дело, общая усталость и право задавать неправильные вопросы, знание выживает. Там, где требуют «буквального следования» и «чистой верности», оно мумифицируется и перестаёт работать вне витрины. Парадокс прост: чтобы уцелеть, знание должно измениться; чтобы быть верным, оно должно себе изменить.

Так что ответ без романтики: идеала нет. Есть способ уменьшить потери — делать знание видимым в действии и передавать вместе с правом его нарушать. Всё остальное — красивый шум вокруг простого факта: мы не наследуем смыслы, мы наследуем возможность снова их собирать.

Вопрос 49: Может ли язык описать всё, что существует?
Сергей: Нет. Язык — не сеть, выброшенная на реальность, а клетка, в которую мы заталкиваем всё, что удаётся поймать. Он работает как компрессор: сжимает до форм, которые способен переварить — имена, глаголы, причинность. Всё, что не влезает, он объявляет «невыразимым» и делает вид, будто проблема в вещи, а не в решётке. Мы называем это «точностью», хотя это всего лишь техническая аккуратность механизма, привыкшего путать карту с местностью.

Даже когда кажется, что попали в цель, попадаем в отзвук. Слово приходит с хвостом чужих употреблений, со старым мусором значений. Вы произносите «любовь», а выходят родительские ссоры, рекламные слоганы и чужие письма. Вы говорите «снег», а в ухо лезет детство, не ваша метеорология. Язык всегда опаздывает к вещи и приносит с собой свиту.

Он ещё и консервативен: требует грамматики, где есть субъект, действие, объект. И там, где мир распадается на потоки, мы упрямо разыгрываем сцену с актёрами и реквизитом. То, что не становится сюжетом, ускользает. То, что сопротивляется именованию, исчезает в слепой зоне — запахи, тела, паузы, страх, который не знает алфавита.

В лучшем случае язык не описывает, а намекает. Он даёт контур, по которому можно нащупать форму, зная, что внутри всегда останется остаток — то, что отказывается быть сказанным. Мы живём на этой щели и делаем вид, что её нет.

Поэтому честный ответ звучит так: язык описывает не «всё, что существует», а всё, что готово жить по его правилам. Остальное продолжает существовать без нас — и без подписи.

Вопрос 50: Если красота в глазах смотрящего, значит ли это, что её вообще нет?
Сергей: Нет. Это значит, что она не вещь, а событие. Красота не лежит в предмете, как монета в ящике; она вспыхивает в контакте — между формой и вашим телом, между светом и нервной системой, между культурой, которая вас натаскала, и тем, что вдруг совпало. Уберите взгляд — и красота исчезнет. Но точно так же исчезает музыка без уха и смысл без языка. Их «нет» как собственности, но есть как встречи.

То, что мы зовём красотой, — не чистая личная фантазия: взгляд дрессирован. Его учат видеть «правильные» линии, «благородные» материалы, «великое» прошлое. Галерея, цена, имя — всё это подталкивает зрачок. Поэтому «в глазах» не равняется «в голове»: в глазах поселены чужие вкусы и чужая власть. Красота не субъективна в вакууме; она межсубъективна — договорённость, которую ваше тело подписывает незаметно.

Так есть ли она? Да, как пламя, которое существует, пока есть кислород и искра. Она реальна в момент удара — когда замирает дыхание, когда тело на секунду перестаёт врать. Потом договоры меняются, мода уходит, вы — другой, и пламя гаснет. Отсюда и паника: «если это не навсегда, значит, ничего нет». Но временное не равно ложному. Самое настоящее как раз и живёт в мгновении.

Красота не принадлежит предмету и не принадлежит вам. Она случается между. И этого достаточно.

Продолжение

Subscribe to Деконструкция понятий