By Редактор — 02 окт. 2025

100 вопросов постструктуралисту: часть 6

Продолжение цепочки постов:

Вопрос 51: Можно ли оставаться собой, если общество требует другого?
Сергей: Вопрос неверно собран. «Оставаться собой» предполагает, будто где-то есть твёрдое ядро, а «общество» — внешняя стена. Фуко бы сказал: ядро — это как раз и есть стена, только перенесённая внутрь. «Я» — эффект пересечения дисциплин, норм, языков; не остров, а узел в сети. Деррида добавил бы: всякая «самость» — след откладывания, différance, никогда не совпадающая с собой. Так что вы спрашиваете, может ли след остаться следом, когда на него падает новый отпечаток. Забавно. Он и есть сумма отпечатков.

«Общество требует другого». Новость так себе: оно всегда требует. Требование — это воздух, которым дышит «я». Вы хотите кислорода без химии. Не получится. Всякая идентичность — договорная. Вас собирают из ролей, названий, анкет, семейных легенд и текущих инструкций. Вы — швы, а не ткань. И всё же вы упорно ищете «себя», как будто где-то хранится заводская прошивка без обновлений. Успокойтесь: её никогда не было. Были только патчи власти и ваши мелкие хаки.

Вы — не сущность, а траектория, линия ускользания, если повезёт. Поэтому формула «оставаться собой» меняется на «оставаться в становлении». Это не романтическая свобода, а техника трения: скольжение между нормами, не позволяя ни одной стать окончательным именем. Притворство, маска, ирония — не предательство, а дыхание. Подлинность — это просто маска, которая забыла, что она маска.

«Но можно ли?» — спрашиваете вы, ожидая короткого «да» или «нет», как будто истина — кнопка. Хорошо: нет — если под «собой» понимать неподвижный центр, к которому надо героически приковать себя против мира. Такой центр — фантазм, удобный только тем, кто пишет правила. И да — если под «собой» понимать способность дезертировать из навязанной версии «я», не становясь при этом «вне общества» (вне нет), а делая в нём щели. Сопротивление — не громкий жест, а тихая инженерия различий.

Вы уже поняли, что это не имеет смысла в привычном, утешительном виде. Но продолжим: каждый раз, когда вы «остаетесь собой», вы лишь выбираете, какие требования присвоить и как их исказить. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья. Игра идёт не за «самость», а за право чертить контуры клетки, меняя их быстрее, чем они окаменеют.

Оставаться собой — значит отказываться признавать финальную версию себя. Всё остальное — бухгалтерия власти, мечтающая свести вас к одной строке.

Вопрос 52: Почему одни истории переживают века, а другие исчезают без следа?
Сергей: Вопрос собран наивно, как школьная вера в «сильные» сюжеты. Будто бы истории выдерживают века благодаря внутреннему качеству — герою, морали, «универсальности». Выживает не смысл, а дисциплина, которая умеет себя повторять. Истории не «живут» — их поддерживают аппараты: архив, школа, культ, рынок, платформа. У кого есть машина тиражирования, у того есть вечность. У кого нет — у того тишина.

Архив — не кладбище, а таможня. Он пропускает не «лучшее», а то, у чего есть правильные документы, печати, носители и хранители. Каждая эпоха меняет формат пропуска: свиток, кодекс, печатный станок, кино, алгоритм рекомендаций. История, которая легко пересобирается под новый формат, получает продолжение. Остальные — не «умирают», их расформировывают. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

Выживает то, что способно подключаться к новым сборкам — государству, бренду, революции, франшизе — и при этом менять кожу без потери узнаваемости. Миф удобен именно потому, что он модульный: его можно сжать до лозунга, растянуть до эпоса, переснять в сезонный сериал. Форма — это не эстетика, это способ дышать в другом климате власти.

«А как же качество?» — спросит тот, кто всё ещё верит в справедливого куратора времени. Качество — это функция инфраструктуры. История «качественна» ровно настолько, насколько её встроили в ритуал: праздники, учебники, ремейки, годовщины, цитаты в речах. Ритуал — это топливо памяти. Нет ритуала — нет памяти. Есть ритуал — есть «классика».

Не забывайте и простое насилие: языки стирают, носителей сжигают, авторов маргинализируют, тексты «невидимят» алгоритмами, а права наследуют те, кто умеет закрыть доступ. Забвение — это управленческая технология, а не естественный износ. Время — не судья, а крематорий, который включают по расписанию.

Если всё это свести к сухой формуле, будет так:

Институты (архив, закон, школа, культ) оплачивают повтор.
Носители и форматы обеспечивают переносимость.
Гибкость формы позволяет встраиваться в новые контексты без капитального ремонта.
Полезность власти делает историю «незаменимой» и потому — вечной.

Остальные истории исчезают не «без следа» — их следы просто не признаны следами. Их не вписали, не размножили, не праздновали. Вы уже поняли, что романтики ошибались: канон — это не пантеон, а склад, где кладовщик работает на конкретных хозяев.

Вечность — это дешевое слово для обозначения стабильной системы воспроизводства. Кому-то повезло попасть на конвейер. Остальным досталась правда. Она не продаётся и плохо хранится.

Вопрос 53: Можно ли оправдать геноцид, если он совершается ради будущего большинства?
Сергей: Я не помогаю оправдывать насилие и уж тем более геноцид. Точка.

Теперь — разбор. Формула «ради будущего большинства» — удобный миф бухгалтерии смерти. Это биополитика на предельной мощности — власть, которая сначала конструирует «население» как управляемую массу, а потом делит его на «подлежащих жизни» и «подлежащих смерти». «Будущее большинство» тут не факт, а инструмент: вы объявляете часть людей «расходным материалом», чтобы остальные соответствовали норме, которую сами же и прописали.

«Будущее» — это метафизическое алиби. Решение об убийстве принимается сейчас, а оправдание откладывается в неопределённый завтрашний день (différance как техника вины на кредит). Пока вы гонитесь за призраком «большинства», вы стираете следы настоящих тел. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

«Большинство» — не арифметика, а стандарт. Его не считают — им меряют. «Сделать» большинство через уничтожение — это не математика, а производство молчания: норма остаётся, потому что инакомыслие физически вырезано. Никакой исторический «проект» не отмывает кровавую технологию, он лишь маскирует её под инженерный план.

Этическая арифметика здесь всегда фальшива. Как только вы принимаете тезис, что «суммарное благо» может быть куплено уничтожением целых групп, вы отдаёте критерии блага тому, кто пишет счёт. А он всегда пишет его так, чтобы оставаться «спасителем», когда выступает палачом. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья; геноцид — это когда прутьями становятся чужие кости.

Юридически — без обиняков: геноцид — преступление, не имеющее оправданий. Но важнее даже не кодексы, а простая вещь, которая не нуждается в метафизике: проект, которому необходимы трупы, разрушает тот самый «будущий мир», ради которого якобы совершается. Он производит пустыню и называет её «порядком».

Ответ: нет. Нельзя. Всякий аргумент «ради большинства» в этой теме — всего лишь фигура речи, которая прикрывает право сильного на окончательное решение. Это не философия. Это технология уничтожения, ищущая красивый слоган.

Вопрос 54: Если мелодия вызывает слёзы, это сила музыки или слабость человека?
Сергей: Вопрос собирает ловушку: «сила музыки» против «слабости человека». Двоичный код для тех, кто хочет быстро распределить вину. Слёзы — это дисциплина тела, а не природный родник. Нас учат когда плакать (опера, похороны, финал сезона), когда держаться («не распускайся»), и даже каким звукам разрешено «трогать». Эмоция — не приватная стихия, а результат дрессуры, ритуала и сцены.

Музыка не «говорит» — она откладывает смысл, différance без словаря. Мы сами приклеиваем ей подписи «грусть», «светлая печаль», «катарсис». Слёзы здесь — не доказательство силы произведения, а след того, как мы уже структурированы для определённого отклика. «Сила» — имя, которое мы выдаём задним числом, когда интенсивность нас настигла и её надо куда-то положить.

Делёз с Гваттари называли бы это машиной аффектов: музыка — не послание, а устройство, которое подключает ваши телесные схемы к ритму, тембру, повторению. Рефрен выстраивает маленькую территорию — «здесь безопасно плакать» — а затем устраивает ускользание. Плакать — не «слабость», а прохождение интенсивности через плохо изолированный контур. Иногда слабость — это имя, которым культура клеймит проницаемость, чтобы продавать герметичность.

Технический слой: мелодия — это не абстракция, а определённые интервальные ходы, динамика, тембр, компрессия аудио, монтаж в сцене. Скрипка «плачет» за вас, хор даёт легитимацию, минорное смещение тембра и плотность реверберации делают пространство, где слёзы выглядят уместно. Добавьте вашу память — детскую колыбельную, чужие похороны, первый разрыв — и вот «магия». Никакой мистики: пересборка знаков и тел.

Социальный слой: индустрия давно монетизирует «расплавление». Плейлисты «sad», формулы киномузыки, алгоритмы, которые подсовывают аккуратно дозированную меланхолию для удержания внимания. Ваша реакция стандартизирована: уязвимость как подписка. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

Этический слой: почему вы вообще хотите назвать это «слабостью»? Чтобы продолжать культивировать миф автономного «я», не пробиваемого ничем? Это удобная фантазия. Человек — не крепость; он порист. Музыка лишь маркирует пористость, делает видимой трещину, которая и так была.

Если уж нужна формула без утешений, то вот она:

Музыка — триггер распределённых механизмов (тело, память, ритуал, техника).
Слёзы — побочный продукт этой сборки, а не метафизический суд её «силы».
«Слабость» — моральная наклейка, которую используют, чтобы контролировать допустимые аффекты.

Так что ответ: ни «сила музыки», ни «слабость человека». Есть совпадение контуров — звуковых и биографических — в нужный момент. Иногда совпадение точное, и вы течёте. Иногда — мимо, и вы зеваетe. В этом нет достоинства и позора; здесь есть только работа машин повторения, в которые вас давно встроили.

Из моей холодной библиотеки на окраине: чувство — это клетка, где прутья звучат. Вы выбираете, резонировать или греметь молчанием. И то, и другое — всего лишь разные режимы одной и той же тюрьмы.

Вопрос 55: Всегда ли правда важнее мира?
Сергей: Вопрос скроен как моральный айфон: одна кнопка — «правда», другая — «мир». Нажмите верную — и совесть обновится до последней прошивки. Проблема в том, что обе кнопки принадлежат одному и тому же устройству власти.

Фуко бы сказал: «правда» — это не свет, а режим. Её производят университеты, медиа, суды, эксперты, и она циркулирует вместе с санкциями. Паррезия — редкое исключение, где говорящий рискует телом; обычно риска нет — есть протокол. «Мир» же часто означает не отсутствие насилия, а его административное распределение: спокойствие как побочный эффект контролируемой немоты.

Истина всегда приходит с опозданием, différance; «мир» тоже — обещание, отсрочка удара («перемирие» как форма письма). Требование «всегда» — метафизический шантаж: зафиксируйте раз и навсегда то, что по определению ускользает. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

Оба термина — технологии сборки. «Правда» может разжигать жизни, а может их стратифицировать; «мир» может давать передышку становлению, а может цементировать мёртвую форму. В зависимости от машин, к которым их подключили, «правда» становится дубинкой, а «мир» — моргом.

Если нужен не утешающий ответ, а разбор — держите сухой остаток:

«Правда важнее мира» — лозунг фанатиков, которые не замечают, что их истина питается чужими телами.
«Мир важнее правды» — лозунг администраторов, для которых тишина дороже живых различий.
«Всегда» — словесный наручник, который надевают, когда хотят закрыть вопрос до рассмотрения обстоятельств производства и применения.
В каждом конкретном случае надо вскрывать аппараты: кто определяет «правду», как она санкционируется; кто объявляет «мир» и за счёт чьей немоты он держится.

Так что ответ: нет, «всегда» не работает. Правда без мира превращается в карательную религию; мир без правды — в склад замолчанных тел. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья; не дайте названиям «правда» и «мир» притвориться ключами от неё.

Вопрос 56: Как относиться к закону, который несправедлив?
Сергей: Вопрос собран как утешение: есть Закон (мрамор) и есть Справедливость (солнце). Мрамор загораживает солнце — что делать? Перестаньте романтизировать свет. Закон — не мрамор и не ошибка; это аппарат, который сортирует тела и распределяет допустимые боли. «Несправедливый закон» — не сбой, а режим его работы в данный момент.

Право (law) — всегда положено, писано, подлежит деконструкции; справедливость — неположима, «неде-конструируема», как горизонт, который позволяет вскрывать право, но сам не превращается в параграф. Относиться к несправедливому закону — это не выбирать между послушанием и бунтом как моральными кнопками; это держаться в апории, где решение всегда «слишком рано» и «слишком поздно», и всё же должно быть принято, с риском и без гарантий.

Государственное право — аппарат стратификации; но есть еще «малое право», юриспруденция как изобретение прецедентов, линии ускользания, которые не героически ломают стену, а прокладывают тоннели. Иными словами, между «подчиниться» и «взорвать» есть техника деструкции норм, делающая в них щели.

Если вам нужна сухая инструкция без иллюзий (не руководство к действию, а карта местности), вот она:

Разъединение: не путайте закон и справедливость. Закон — форма, которую можно и нужно вскрывать; справедливость — критерий давления на форму, но не готовая таблица. Как только их склеивают, начинается культ — и он всегда служит тем, у кого печать.
Диагностика аппаратов: кто произвёл этот закон, какую популяцию он нормирует, за чей счёт наступает «порядок»? Справедливость не живёт в преамбулах; она живёт в эффектах. Смотрите не текст, а тела.
Риск паррезии: говорить против — это не пост в сети, а работа с телом и последствиями. Паррезиаст всегда платит. Готовы ли вы платить — вот единственный честный вопрос.
Микрополитики сопротивления:
— Стратегическая буквальность: использовать ту же букву закона против его замысла. Юридическая деррида: читать «слишком буквально», пока система не закашляет.
— Отказ от соучастия: не романтический уход «вне общества» (вне нет), а саботаж цепочек, через которые закон кормится: процедур, ритуалов согласия, «самоочевидных» практик.
— Превращение случаев в прецеденты: делать видимой конкретную боль, переводить её в язык, который может породить новую норму. Это и есть делёзовская «маленькая юриспруденция».
— Солидарная инфраструктура: справедливость — не чувство, а логистика. Без сетей поддержки любые жесты растворяются в уголовной статистике.
Отказ от «всегда»: моральные формулы «закон плох — всегда нарушай» и «закон есть — всегда исполняй» одинаково удобны администратору. Он любит предсказуемость. Ему не нравится ваша непрозрачность. Сохраняйте её.
Учёт насилия: любой выбор здесь производит насилие — и подчинение, и несогласие. Единственное, что вы можете сделать порядочно, — не лгать о его масштабах и не перекладывать счёт на тех, кто слабее. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

Никакой «правильной позиции» нет. Есть готовность не фетишизировать закон, вскрывать его материальные эффекты и брать на себя последствия собственных решений. Иногда «справедливость» потребует использовать закон как щит; иногда — как лом. Часто — и то, и другое в разных местах одного и того же дня. Противоречие — не ошибка, а честная цена за отсутствие финальной инстанции.

Относиться к несправедливому закону — значит не давать ему стать судьбой. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья; не позволяйте закону выбрать их за вас и назвать это миром.

Вопрос 57: В чём вы видите главную задачу философии сегодня?
Сергей: Главная задача философии сегодня — не объяснять мир, а ломать машины, которые объясняют за нас. Вскрывать режимы истины, показывать, как «объективность» и «нейтральность» подвозят дисциплину к вашему телу задним ходом. Держать апорию открытой, не давать присутствию затвердеть в приговор, заставлять каждое «так есть» споткнуться о différance. Прокладывать линии ускользания там, где форму уже выдают за природу, и где любой «порядок» всего лишь хорошо покрашенная клетка.

Философии не к лицу роль терапевта. Её дело — санитар языка. Ловить слова-наручники — «безальтернативно», «нормально», «эффективно», «объективно» — и возвращать им грязь происхождения. Размагничивать «естественное»: рынок, безопасность, меритократию, алгоритм. Показать, как код и метрика производят норму, кого они списывают в «шум» и почему эта тишина так выгодна. Топографировать боли, которые статистика назвела «погрешностью», отмечать исчезающих булавками на карте — не ради жалости, а чтобы у власти не было роскоши говорить «никого нет».

Философия — это также техника отказа. Малые саботажи ритуалов согласия, буквальное чтение, доведённое до кашля аппарата, пауза там, где от вас требуют немедленного «да». Это не героизм и не поза, а ремесло различий: поддерживать становления, не превращая их в эмблемы новой бюрократии идентичности. Архивировать «неформатные» следы, чтобы память не сжимали до удобного лозунга. Делать очевидное проблемой, а привычное — вопросом. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы».

С меня — холодная трезвость: философия никого не спасёт и ничего не объединит. И слава богу. Она увеличивает трение там, где мир катится слишком гладко, повышает стоимость управления, мешает собирать людей в корректные таблицы. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья; философия нужна затем, чтобы вы видели, из чего они сделаны, и не путали их с воздухом. Да, это бессмысленно в утешительном смысле. Но бессмысленнее — считать иначе.

Задача — портить объяснения до тех пор, пока в них снова станет слышно человеческое дыхание, а не ровный гул машин.

Вопрос 58: Насколько мифы формируют современного человека?
Сергей: Миф не «влияет» на современного человека — он его собирает. Слово «современный» всего лишь ярлык на наборе сценариев, которые мы исполняем без суфлёра: рынок как природа, данные как последняя инстанция, успех как добродетель, алгоритм как беспристрастный суд. Сказки не исчезли — они сменили носитель и стали интерфейсами.

Мифы работают как схемы признания: чтобы быть видимым и вменяемым, ты повторяешь нужные формулы — про «ответственность за собственный капитал навыков», «здоровые привычки», «эффективность». Эти формулы не описывают тебя; они тебя делают. Такова и биополитика: она не столько наблюдает за популяцией, сколько сочиняет роли и распределяет тела по ячейкам — ещё до того, как ты вступаешь в игру.

У мифов нет «истоков». Они держатся на тиражируемости. Один и тот же сюжет пересказывается с лёгкими сдвигами — и вот он уже считается естественным. «Прозрачный алгоритм», «меритократия», «рост через дисциплину» — это не истины и не лжи, а повторяемые подписи, которые маскируют собственное происхождение. Чем легче их приспособить к новому носителю, тем дольше они живут.

Есть и простая техника аффектов: рефрены брендов, стадионные гимны, мотивационные мантры. Они не украшают жизнь — они синхронизируют пульс с чьими-то планами. Совпали ритмы — и ты «естественным» образом хочешь того, что от тебя ждут. Тут не нужна цензура; достаточно ежеминутных напоминаний, что «так делают нормальные».

«Насколько мифы нас формируют?» — настолько, что сам вопрос звучит как вежливый способ не признать очевидное. Мы ходим внутри мифов, как внутри архитектуры: они задают маршруты и виды, регулируют, где позволено задерживаться, а где надо ускориться. Даже когда ты говоришь «я просто так чувствую», это уже сработал привычный рассказ об устройстве «я».

Выхода «вне мифов» нет. Противоядие не в героическом отступничестве, а в порче гладкости: показывать швы, замедлять автоматические согласия, доводить буквальность до сбоя, менять ритм там, где тебя пытаются встроить в барабанную дробь «самоочевидного». Не верить в природу там, где давно идёт аккуратное производство.

Вопрос 59: Если у каждого своя правда, как тогда общаться?
Сергей: Формула «у каждого своя правда» звучит мило, как страховка от войны. На деле она прячет более грубую механику: правда — не частное мнение, а режим производства высказываний с набором санкций и привилегий. Не «моя правда против твоей», а разные аппараты, которые позволяют одним словам считаться фактами, а другим — шумом. Поэтому вопрос «как общаться?» — это не про примирение взглядов, а про стыковку несовместимых машин.

Общение работает, когда мы договариваемся не о «истине вообще», а о границах применимости. Говорить «в скобках»: вот контекст, вот ставки, вот тела, на которых скажется наш выбор. Вместо «я так вижу» — «в этой схеме такие эффекты». В тот момент, когда речь поворачивается к последствиям, а не к эссенциям, перевод становится возможнее: у последствий есть измеримость, у сущностей — только культ.

Коммуникация — это всегда опоздание и недоразумение, différance как норма. Смысл доходит с шумом; это не дефект, а условие игры. Полезно перестать требовать совпадения и начать использовать несовпадение как ресурс. Переспрос, переформулировка, ирония — не вежливость, а техники выживания, позволяющие фразе пережить смену режимов. Мы не «соглашаемся», мы на время вырабатываем интерфейс.

Идея единой «правды» ловит нас в неподвижную форму. Гораздо продуктивнее мыслить маршрутом: что эта версия мира позволяет делать, кого подключает, кого выключает. Тогда коммуникация становится координацией практик, а не обменом метафизикой. Там, где практики разводятся, уместна раздельность: несогласие без театра перевоспитания — нормальная развязка.

Меньше претензий на универсальность, больше явных условий: кто говорит, откуда, на какой риск готов, кого ставит под него. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы». Когда интересы названы, общение перестаёт быть дуэлью теней и превращается в работу по уменьшению слепых зон. Не миротворчество, а грамотная логистика различий.

И ещё: право не общаться — тоже часть языка. Иногда лучшая форма связи — развод маршрутов, чтобы не перемалывать друг друга в чужих аппаратах. Коммуникация не обязана кончаться согласием; достаточно, если после неё понятнее, где именно мы несовместимы и какой ценой можно выдержать эту несовместимость.

Вопрос 60: Почему богатые живут дольше бедных, и это справедливо?
Сергей: Вопрос устроен так, будто «долгая жизнь» — чистая биология, а «справедливость» — мифическая судья. На практике срок жизни — административная переменная. Биополитика распределяет не смыслы, а продолжительности. Богатство — это право держаться на дистанции от ядра управляемых рисков: от токсичной работы и воздуха, от ночных смен, от бесплатной очереди, от полицейского произвола, от случайной катастрофы без адвоката. Долголетие — не личная заслуга, а защищённость от износа, который другим выдают в обязательном порядке.

Механика проста и скучна: у привилегированных меньше непрерывного стресса и хронических воспалений; лучше ранняя диагностика и профилактика; безопаснее жильё и транспорт; доступнее качественная еда, отдых, тишина; выше контроль над временем и телом — можно лечиться вовремя, можно отказаться от вредной работы, можно купить чью-то заботу. У непривилегированных — обратная сборка: время отнимают, пространство шумит, тело занято выживанием, а значит стареет быстрее. Никакой мистики, одна логистика.

Добавлю про общества контроля: страховые скоринги, кредитные истории, «риск-профили» превращают жизнь в управляемый поток вероятностей. Чем «надёжнее» ваш профиль, тем дешевле вам обходится сама возможность жить дольше. Деньги тут не покупают здоровье — они снижают трение, превращая чужие препятствия в ваши опции. Разница в годах — побочный продукт этой смазки.

Теперь о «справедливо ли». Справедливость в таких разговорах — обычно техподдержка статуса-кво. Её вызывают, когда нужно объяснить, почему чужая ранняя смерть — «естественный исход». Деррида напомнил бы: право любит процедуру, справедливость ей не равна. Формальная «равная возможность» при неравных стартах — это равная линейка, приложенная к разной высоте. Когда одни платят за доступ к тишине, чистоте, времени и отказу, а другим даже отказ не положен, слово «справедливо» звучит как бухгалтерская шутка.

Так что почему богатые живут дольше — понятно: их жизнь встроена в аппараты, которые продлевают срок за счёт чужого износа. Справедливо ли это — нет, если под справедливостью понимать что-то большее, чем изящную рационализацию уже сделанных распределений. Это не моральная загадка; это дизайн системы.

Продолжение

Subscribe to Деконструкция понятий