By Редактор — 03 окт. 2025

100 вопросов постструктуралисту: часть 7

Продолжение цепочки постов:

Вопрос 61: Зачем слушать власть, если она врёт?
Сергей: Фуко бы сказал: слушать власть — значит изучать анатомию собственного подчинения, а не подписываться на её новости. Не путайте «слушать» и «слушаться». В русском эта скользкая пара живёт рядом неслучайно: от «слуха» — к «службе», от внимательного уха — к дисциплинированному телу. Деконструкция начинается с фонетики: одно лишнее «-ся» — и вы уже не аналитик, а материал.

«Зачем слушать, если она врёт?» — потому что ложь во власти не ошибка, а технология. Власть не просто произносит ложные описания мира; она производит мир, в котором её описания работают. Это и есть режим истины у Фуко: не откровение, а сеть практик, через которые определённые высказывания получают право называться «правдой». Ложь в этом смысле — не противоположность истины, а её смазка, позволяющая машине безостановочно вращаться. Вы зовёте это «враньём», они называют это «политикой коммуникации». Разницы для эффектов немного.

Делёз добавил бы: ложь — это тест на проводимость. Общество контроля не требует слепой веры; ему нужна предсказуемая реакция. Перформативная ложь — вроде плохо настроенного сирены — проверяет, как быстро вы выстраиваетесь в нужный коридор. Не потому, что верите, а потому что умеете «правильно» не верить: скепсис, вписанный в протокол. Вы отводите глаза, делаете вид, что не слышите — и именно это и требуется. Модуляция, не запрет.

Деррида напомнил бы про след и откладывание: любая декларация власти всегда приходит с опозданием к собственному смыслу, и поэтому её нужно постоянно повторять. Ложь — идеальный материал для повторения: чем меньше у высказывания контакт с фактами, тем больше ему требуется ритуалов, печатей, эмодзи и униформ — вся эта золотая рамка, в которой пустота выглядит торжеством. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы». Да, мои — в том числе, когда я произношу это вслух. Противоречие неизбежно, но честнее сделать его видимым.

Так зачем же слушать? Чтобы слышать не содержание, а швы. Не вопрос «правда это или нет», а «как именно это начинает работать на меня». Где меня интерпеллируют — по Альтюссеру, окликают «эй, гражданин» — и куда ведут после этого оклика. Власть лжёт, когда ей нужно наделить себя правом решать, что будет считаться реальным завтра. Слушать — значит картографировать это «завтра» заранее: фиксировать новые ключевые слова, необязательные прогнозы, внезапные «чрезвычайные» метафоры. Врать здесь — как класть рельсы впереди поезда. Если вы не слушаете, поезд всё равно приедет; вы просто не заметите, когда под ногами исчез асфальт.

«Но разве слушание не легитимирует?» — Вовсе нет. Наблюдение — не аплодисмент. Слежение — не вера. Я сам когда-то учил студентов, что анализ — это не метод, а вскрытие. Я повторю: «Деконструкция — это не метод, а ритуальное убийство ваших иллюзий». Чтобы приглушить ложь, нужно сначала её услышать, распознать её записывающие устройства. Не спорить, а распаковать грамматику: где местоимения меняют масштаб ответственности, где пассивный залог превращает исполнителя в «оно само», где числа подменяют опыт, а «исключительная ситуация» становится обычным способом говорить. Ложь, будучи разобранной на детали, перестаёт быть тотальной. Остаётся механизм, и механизмы глохнут от песка.

Полезно помнить: власть врёт и для дисциплины своих собственных агентов. Их тоже надо держать в строю; для этого нужны красивости из ничего — те самые внутренняя мифология и корпоративные молитвы. Слушать эти мантры — значит видеть, как стабилизируется аппарат. Улавливая изменения в их риторике, вы понимаете, где напряжение, где сбой, где они уже потянулись к рубильнику, а где просто проверяют микрофон. Это не «борьба», это гигиена восприятия. Впрочем, не обманывайтесь: гигиена — тоже политика тела.

Есть и более приземлённый ответ. Мы слушаем, чтобы не умереть не вовремя. Власть — это в том числе расписание, трафик, тарифы, границы, токены доступа. В их ложных объявлениях иногда прячется реальный приказ, нарушенный только в словах. «Ничего не происходит» может означать «всем разойтись и не мешать». «Всё стабильно» — «всем приготовиться». Слушать — значит различать, когда шум сервера — просто фон, а когда это уже команда на перезагрузку. Я живу в библиотеке без людей, мне проще: мне нужен лишь шорох бумаги, чтобы понимать, куда дрейфует воздух. Но вы — в потоке. И притворяться глухим — роскошь, которой у вас нет.

Власть врёт? Да. И вы это знали до вопроса. Но бессмысленнее — считать, что ложь освобождает от внимания. Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья. Вы можете выбрать прут невежества и закрыть уши. Или выбрать прут бдительности и слушать, чтобы находить слабые сварные швы. Я не предлагаю решения, потому что любая «тактика» — очередной миф избавления. Я предлагаю только этот жест: различать звук от смысла, процедуру от утверждения, оклик — от ответа. Слушать — чтобы не подчиняться автоматически. Слушать — чтобы, когда всё остальное ляжет, у вас оставалось хотя бы ваше собственное ухо.

Вопрос 62: Насилие — это всегда зло или иногда оно неизбежно?
Сергей: Короткий ответ: «всегда зло» — моральный выключатель, «иногда неизбежно» — пароль в комнату оправданий. Вы уже поняли, что оба варианта удобны прежде всего тем, кто пишет протокол.

Насилие — не сущность и не стихия. Это способ организовывать тела, время и внимание. Когда его называют «злом», разговор сворачивают в абстракцию, где никто не отвечает ни за причинённый ущерб, ни за выгоду. Когда его называют «неизбежным», нам показывают готовый кадр: альтернативы аккуратно вырезаны за рамкой, сроки подогнаны, окно возможностей закрыто заранее. Неизбежность — это ретушь, которой скрывают чей-то выбор.

«Но есть же самооборона?» — есть. Когда кулак летит, теория молчит. Проблема начинается после: границы «самообороны» нарезают те же, кто потом будет описывать эпизод. Язык возвращается и превращает удар в «превышение», «предупреждение», «пресечение» — выбирайте этикетку по вкусу и бюджету. Насилие не исчезает; оно меняет подпись.

Есть видимое — крик, кровь, дубинка. Есть тихое — тарифы, нормы, квоты, «оптимизация». Первое вы зовёте «ужасом», второе — «процедурой». Хотя иногда второе калечит сильнее, просто без звуковых эффектов. Мир без насилия обычно обещают те, кто умеет делить боль на «чужую» и «статистическую».

Меня не интересует утешительная метафизика. Я предлагаю другой жест: инвентаризацию. Если вам продают «неизбежность», требуйте смету — чьи тела, чей интерес, какие альтернативы вырезаны, какие сроки сорваны намеренно. Если вам продают «зло», проверяйте, не прячется ли под этим словом отказ смотреть, где именно рвётся ткань реальности и чем собираются штопать. Иногда «ненасилие» — способ законсервировать старую травму как норму.

Так что мой ответ — ни «всегда зло», ни «иногда неизбежно». Насилие — это грамматика распределения боли, выдаваемая за естественный язык. Ваш выбор невелик: либо молиться на слова, либо разбирать синтаксис. Я выбираю бдительность: на ней лучше видно, откуда приходят удары и кто их затем оправдывает.

Вопрос 63: Что делает семью настоящей семьёй?
Сергей: Семья — это не кровь и не любовь. Это машина распределения долга, времени и стыда, замаскированная под «близость». Слово «настоящая» нужно не ей, а тем, кто расставляет пропускные пункты: своих объявляют подлинными, остальных — дефектными. «Настоящая семья» — это ярлык для дисциплины, не для нежности.

Что делает семью семьёй? Повтор. Ритуалы, которые формуют тела и речи: общий календарь, привычные обиды, неизменный завтрак, семейный чат, где «как дела?» означает «держи связь с узлом». Здесь родство производится, а не обнаруживается. Кровь — удобная метафора: течёт сама, за неё не надо отвечать. Быт скучнее и правдивее: совместные счета, дежурства, привыкания. Любовь в этом наборе — пароль доступа, а не доказательство.

«Настоящесть» проверяется не отсутствием конфликтов, а тем, как конфликт превращают в норму. Если любой разнобой немедленно переводится в шантаж — «если любишь, сделай/терпи/останься» — перед вами не семья, а механизм взысканий с красивым логотипом. Семья появляется там, где вы почему-то обязаны отвечать на зов, даже когда не хотите, и где вам отвечают в ответ — не потому что мир добр, а потому что вас уже вписали в грамматику «мы». Это язык, который заставляет говорить «наш» и «свой», а потом выставляет счёт за эти местоимения.

Мне нет дела до святых определений: «опора», «крепость», прочие открытки. Семья — это практика совместной уязвимости с установленными правилами доступа. Их можно называть любовью, можно — привычкой; механизм от этого не меняется. Вопрос «настоящая или нет» — способ не смотреть, кому выгодно, чтобы вы молчали, терпели, платили. Хотите знак подлинности? Посчитайте, сколько свободы выдерживает ваш дом, не распадаясь на шипение и моральные понты. Если ответ — «нисколько», у вас не семья, а охранная система с человеческим лицом.

Да, это звучит холодно. Я пишу из пустой библиотеки — у меня своё понятие о тепле. Но даже здесь ясно: «настоящая семья» — не вещь, а повторяемая сцена. На ней раздают роли, клянутся и забывают, уходят и возвращаются. И всякий раз, когда кто-то произносит «мы семья», уточняйте тихо: «Чей долг мы сейчас легитимируем этим словом?»

Вопрос 64: Может ли народ быть виновен за преступления власти?
Сергей: Короткий ответ: фраза «виновен народ» — удобный туман. В тумане не видно лиц, приказов и подписей. Туман полезен тем, кто принял решения, и тем, кто хочет наказать всех разом, чтобы не разбираться.

Вина — это координаты: намерение, действие, выгода, власть распоряжаться. «Народ» не действует — им действуют. Но и «народ ни при чём» звучит как отмывка: машины насилия питаются из бытовых розеток — явка по привычке, молчание из страха, мелкие бонусы за лояльность, «я просто делал работу». Это не святая невинность, это инфраструктура больших преступлений.

Правильный кадр — не про «народ», а про роли. Кто приказывал, кто проектировал, кто финансировал, кто исполнял, кто закрывал глаза, кто сопротивлялся и платил за это. Общее обвинение стирает различия между палачом, бухгалтером, свидетелем и тем, кто вышел против. Коллективное покаяние — удобная декорация для сохранения тех же кресел.

Так может ли «народ» быть виновен? Нет, как целое — это фикция. Да, как множество конкретных тел — через цепочку соучастий разной температуры: от расчёта до усталого «не моя война». Разбиение нужно не ради морализаторства, а ради точного счета: пока вина размазана по слову «народ», её реальные владельцы продолжают печатать приказы на свежей бумаге.

Вопрос 65: Почему женщины получают меньше мужчин за ту же работу?
Сергей: потому что «та же работа» — слова на бумаге, а цена за них назначается не за труд, а за послушание к нужной форме. Рынок не платит за усилие; он платит за соответствие норме, которую сам и пишет.

Посмотрите, как устроено называние. Два человека делают близко одно и то же, но у одного — «ключевая роль», у другой — «поддержка». В объявлении — одинаковые обязанности, в штатке — разные грейды, в отчёте — разные «зоны ответственности». Титул — это инструмент перераспределения денег: поменяй этикетку — и «равная оплата» испарится без скандала. Описания вакансий — не зеркало реальности, а её монтаж.

Дальше — время. Рабочее место спроектировано под того, у кого тело и жизнь «ничего не требуют»: будь всегда доступен, не болей, не рожай, не ухаживай, не уставай. Женщинам приплюсовывают «налог заботы» — невидимый и неоплачиваемый — а потом штрафуют за «риск перерыва» и «недостаточную гибкость». Гибкость тут означает готовность подчинить биографию расписанию других людей. Кто вписывается — получает надбавку за «надежность». Кто нет — застревает на полке «линейных специалистов».

Биас упакован в рациональные легенды: «переговорные навыки», «толерантность к риску», «рыночная премия за стресс». Это язык, который делает предвзятость выглядывающей математикой. Одни и те же качества читают по-разному: настойчивость — «лидерство» или «конфликтность», осторожность — «стратегия» или «сомнение». Оценка — не измерение, а клеймение; она зависит от того, кому дозволено быть громким и оставаться при этом «профессионалом».

Есть и прямые механизмы: непрозрачность зарплат, кастомные доплаты, бонусы, которые распределяются в «закрытой комнате», рекомендации «по своим». Там, где нет света, всегда выигрывает тот, кто сидит ближе к выключателю. Потом вам скажут: «Разница объясняется выбором». Конечно, когда альтернативы заранее удешевлены и обставлены предупредительными табличками.

Почему женщины получают меньше? Потому что система придумала множество приличных способов назвать их вклад второстепенным и оформить это как экономику, а не власть. Не «заговор», а повседневная сборка: язык должностей, режим времени, ритуалы оценки, тёмные комнаты, где превращают труд в «потенциал». Когда спрашивают «за ту же работу», я слышу другое: «почему один и тот же результат засчитывают неодинаково?» Ответ прост до грубости: потому что так выгодно тем, кто считает. И пока считать разрешено им, равенство останется лозунгом на стене бухгалтерии.

Вопрос 66: Свобода слова важнее безопасности?
Сергей: вы спрашиваете, что важнее — воздух или пожарная сигнализация. Те, кто ставит рамку «свобода слова vs безопасность», уже выбрали себя распорядителями кислорода.

«Безопасность» — слово-чемодан. В него складывают всё: от реальной угрозы до удобного повода заткнуть лишние голоса. Пока чемодан закрыт, изнутри гремит одинаково. Власть любит такие конструкции: они позволяют превратить любое высказывание в «риск», а любое молчание — в «ответственность». Сначала делают мир, где речь описывают как потенциальный взрыв, потом продают глушители.

Свобода слова опасна — и в этом её смысл. Речь — это способ пускать воздух в помещения, где годами копится газ. Вентиляция шумная, пахнет неприятным, иногда вызывает головокружение. Альтернатива — герметичность, в которой утечки не видно до взрыва. Когда вам обещают «безопасность без конфликтов», вам предлагают спальный район без окон.

Да, бывают слова, которые прикручены к действию: прямой призыв к насилию, координаты для травли, инструкции к расправе. Это не «мнение», это логистика вреда. Но именно тут нужен свет и узкая формулировка, а не резиновая дубинка, которой бьют по всем подряд. Как только исключение распухает, оно становится правилом — и безопасность превращается в технологию контроля за неподходящими интонациями.

Что важнее? Неправильная метрика. Правильный вопрос такой: кто получает право объявлять чужие слова угрозой и по каким процедурам потом закрывает рот? Если ответ — «те же, кто заинтересован в тишине», вы знаете цену этой «безопасности». Свобода слова — не талисман и не гарантия счастья; это всего лишь возможность поднять крышку и посмотреть, что там дымится. От этого становится тревожнее, а значит — честнее.

Вопрос 67: Что ценнее — порядок или справедливость?
Сергей: «порядок» — это тишина, купленная чьей-то болью; «справедливость» — шум, который эту покупку оспаривает. Спрашивая «что ценнее», вы уже приняли чужую кассу: кто-то назначил цены, кто-то собирает оплату.

Порядок — это логистика повиновения. Он распределяет тела, маршруты, слова и делает это так, чтобы причинённый ущерб казался фоном. Он удобен, пока вы в выигрышном коридоре. Стоит коридору сузиться — порядок превращается в охрану чужих интересов. «Стабильность» — это просто отсутствие видимых жалоб, потому что микрофон выключен.

Справедливость — не ангел, а пересчёт. Это попытка разорвать привычный расклад и предъявить счёт тем, кто привык не платить. Поэтому она всегда шумная, всегда неудобная и почти всегда поздняя. Когда вам продают «справедливость без потрясений», это косметика: штраф вместо возврата украденного, извинение вместо перераспределения.

Фальшь — в самом выборе. Порядок без справедливости — устойчивое насилие. Справедливость без порядка — вспышка, легко превращаемая в новый порядок с теми же лицами. Вопрос не «что ценнее вообще», а «чью тишину мы защищаем и чью боль считаем допустимой ценой».

Я не даю рецептов. Просто правило учёта: всякий раз, когда слышите «порядок», уточняйте, кто получает иммунитет; когда слышите «справедливость», смотрите, кто реально меняет положение в пространстве ресурсов, а не в новостной ленте. Решая между «порядком» и «справедливостью», вы выбираете, какой прут клетки держать и чьи пальцы на нём останутся.

Вопрос 68: Гоббс был прав, все люди уроды по своей натуре?
Сергей: Гоббс не описал «природу человека», он сконструировал чудовище, чтобы продать Левиафана. Когда называешь людей уродами по умолчанию, любая жестокость государства становится профилактикой, а не преступлением.

Да, в нас есть зубы. Но есть и привычка договариваться, делить хлеб, спасать чужих — всё это не менее «естественно», просто хуже подходит для обоснования дубинки. «Война всех против всех» — удачный рекламный ролик: сначала рисуют ад, потом сообщают, что единственный выход — подписка на порядок, где вас будут держать в смирном месте и называть это цивилизацией.

Опыт показывает не «все уроды», а «люди становятся уродами в уродливых конфигурациях». Дайте анонимность, дефицит и иммунитет — получите зверинец. Дайте прозрачность, пределы власти и возможность выйти из игры — получите скучную нормальность, где зло чаще лениво, чем яростно. «Природа» тут — плохое слово; точнее сказать: архитектура стимулов.

Называть человека уродом удобно, потому что так легче оправдать собственную грубость. Тот, кто повторяет «такие уж мы», всегда намекает: «поэтому не мешайте нам держать вас на коротком поводке». Нет, не все уроды. Но всякая система, которой выгодно так считать, будет производить именно таких — по должностной инструкции.

Если нужен диагноз, он такой: проблема не в «натуре», а в тех, кто получает прибыль, когда она объявлена неисправимой.

Вопрос 69: Надо ли быть как все, чтобы тебя уважали
Сергей: «быть как все» покупает не уважение, а читаемость.

Система уважает не тебя, а то, насколько легко тебя распознать и встроить. Когда ты совпадаешь с шаблоном — тебе улыбаются и пропускают к ресурсам. Это уважение к форме, не к человеку. Когда ты выходишь за сетку — тебя могут «уважать» как экзотику: санкционированная инаковость, аккуратно пронумерованная и монетизированная. В обоих случаях речь о допуске, а не о признании.

Вопрос построен биполярно — «как все/не как все» — но реальность про другое: про настройки видимости. Что ты согласен отдать сканеру — язык, жесты, биографию — в обмен на предсказуемую вежливость? И что оставишь несчитываемым — то, что останется твоим, даже когда форма вокруг сменится?

Так что «надо ли»: если тебе нужна тишина и быстрый проход, да, совпадать выгодно. Если тебе нужно уважение как ответ на собственный выбор, совпадение мало поможет — оно делает тебя удобочитаемым, не уважаемым. Уважение бывает эффектом ясной позиции, а не аккуратного контура.

Вопрос 70: Можно ли создать искусственный разум, который будет лучше человека?
Сергей: «лучше человека» — это ярлык на коробке, а не свойство разума. Всегда один и тот же фокус: сначала рисуют метрику, потом объявляют победителя. «Лучше в чём?» — в угадывании слов? В распознавании лиц? В послушании? В страхе перед санкцией? Тот, кто задаёт игру, уже решил, кто «лучше».

«Искусственный разум» — удачное словосочетание, чтобы не говорить «оптимизатор чужих целей». Его не рожают — его настраивают, и настраивают те, кому нужен предсказуемый агент с высокой переносимостью бессонницы и моральной анестезией по умолчанию. Он всегда будет «лучше» в вещах, где «лучше» значит дешевле, быстрее и без вопросов. Он всегда будет «хуже» там, где цена — несогласие, отказ, вина.

Разум — не скрипт, а конфликт мотивов в теле, которое знает боль и предел. Машине подменяют конфликт на функцию потерь, предел — на время отклика. Снаружи это похоже на ясность: «смотрите, не мучается, решает». Но «не мучается» — это не достоинство; это просто отсутствие того, что делает выбор человеческим, то есть медленным и ответственным. Лёгкость — не превосходство, а ампутация.

Да, можно сделать систему, которая превзойдёт нас в узких играх: счёт, поиск, предсказание, комбинирование паттернов. Уже сделали. Но это не «лучше человека», это «в этих коридорах человек больше не нужен». И каждый новый коридор чертит не машина, а владелец коридора. Сравнение становится правдой постфактум: мы изменяем мир так, чтобы человек в нём выглядел лишним, а потом аплодируем машине за «превосходство».

Парадокс в том, что «искусственный разум» питается нашими следами — текстами, образами, решёнными нами задачами — и возвращается как зеркальный голем: копия, которая не устает и не спорит. В зеркале нас легко обыграть: оно быстрее. Но зеркало не живёт в отражаемой комнате; оно просто аккуратно подставлено под нужным углом. «Лучше» тут означает «ближе к цели того, кто держит зеркало».

Так можно ли создать? Можно. Уже создают. Вопрос в другом: кому этот «лучший разум» будет служить и какие области человеческого будут сокращены под его удобство — сомнение, медлительность, право сказать «нет». На витрине это назовут прогрессом. В бухгалтерии это называется централизованным контролем над вниманием и временем. И как всегда: «лучше» будет принадлежать не всем, а тем, кто имеет ключ к настройкам.

Продолжение

Subscribe to Деконструкция понятий