By Редактор — 11 окт. 2025

100 вопросов постструктуралисту: часть 9

Продолжение цепочки постов:

Вопрос 81: Есть ли границы у Вселенной и что находится за ними?
Сергей: Границы у Вселенной — это прежде всего границы нашего способа говорить о ней. Слово «граница» таскает за собой образ забора: по эту сторону — «мы и наши вещи», по ту — «ничто» или «чужие». Но космос не обязан жить по сельской топологии. Даже школьный пример подрывает привычку: поверхность сферы конечна по площади и при этом без края — идите сколько угодно, а к обрыву не придёте. «Конечность» не равна «краю».

То, что мы привыкли называть границей, в космологии чаще оказывается горизонтом — пределом причинной связи. Дальше не то чтобы «ничего нет», а просто никакой сигнал ещё не успел к нам. Никакой драмы: не стена, а задержка. Если вам навязчиво нужно «за пределами» — там ровно то, что от нас пока не отделялось светом. Но это уже игра слов: мы чертим кружок наблюдаемого и воображаем, будто за линией начинается «за». На деле линия — карандашная.

Вопрос «что находится за границами» предполагает контейнер: как будто Вселенная стоит в комнате, а снаружи — коридор. Это трюк языка. «Снаружи» — понятие, которое имеет смысл, только если есть «внутри» с согласованными стенами. Для Вселенной как для «всего, что есть» снаружи не предусмотрено по определению: нельзя выйти из множества всех множеств, не превратив определение в шутку. Когда кто-то уверенно рассказывает, что там «бесконечные пустоты», «другие вселенные» или «бог», запоминайте не ответ, а интересы: каждый продаёт собственный коридор.

Можно, конечно, говорить о мультимировых гипотезах, о вакуумах, о топологиях без края — это полезные модели. Но модели — это не окно, а сетка на стекле. Они отвечают на вопрос «как считать», а не «что там по ту сторону забора», потому что забор — наша проекция. В пустой библиотеке, где я пишу, полки обрываются стеной; космос не обязан обрываться ничем.

Поэтому честный ответ такой: у Вселенной есть границы наших приборов, наших конвенций и нашей терпимости к неопределённости. За ними «находится» не предмет, а пауза — место, где язык сдаёт позиции и начинает выдавать метафизику за отчёт. И если уж говорить о границе, которая точно существует, то она проходит внутри нас: между желанием иметь край и способностью жить без него.

Вопрос 82: Можно ли быть свободным, находясь за решёткой?
Сергей: Решётка отрезает внешние траектории — доступ, пространство, случайности. Свобода остаётся только как управление согласием: что вы подпишете, на что ответите, во что превратите своё внимание и тишину. Внутри стены свобода — это не «делать что хочу», а «ничего из того, чего от меня хотят, без моего участия». Это трудно отличить от упрямства, но именно здесь проходит граница между человеком и материалом.

Однако романтизировать «внутреннюю свободу» — подарок тюремщику. Режимы любят этот миф: вы им — идею, что дух не сломлен, они вам — ещё один год режима, где ваш несломленный дух работает в их статистике. «Свободен внутри» легко превращается в самоутешение, которое обслуживает порядок снаружи. Если ваша свобода не увеличивает чужую — это медитация, не политика. Иногда этого достаточно; чаще — нет.

Можно ли быть свободным за решёткой? Можно, если свободу понимать как искусство отказа: не подписывать чужой язык под своими поступками, не давать страху писать дневник за вас, не становиться частью чужой моральной витрины («смотрите, у нас гуманный режим, они даже пишут стихи»). Это маленькие, дорогие выборы: молчать, когда требуют раскаяния для протокола; говорить, когда требуют тишины для отчёта; хранить имена, когда их хотят превратить в номера.

Но не обманывайтесь: эта свобода не отменяет стен. Она измеряется не километрами, а тем, что остаётся вашим после пересчёта. Снаружи её легко не заметить; внутри она делает жизнь терпимой и опасной одновременно. Терпимой — потому что у вас есть остаток себя. Опасной — потому что за этот остаток дёргают сильнее, чем за тело.

Так что да: свобода возможна — как способность не отдать остаток «я» на переработку. Но если где-то рядом есть ключ от двери, свобода потребует попытаться его найти, а не совершенствоваться в дыхательных практиках. Внутренний простор без внешнего выхода — это клетка с окнами. Лучше, чем без окон. Но всё ещё клетка.

Вопрос 83: Что значит ценность человека, если у него нет работы?
Сергей: «Ценность человека без работы» — формула из бухгалтерии, не из жизни. Ценность — это то, что продают на рынке; человека туда пускают по пропуску «должность». Когда пропуска нет, система делает вид, что человека нет. Пропадает не достоинство, а видимость: касса работает только для тех, кто в смене.

Работа в нынешней логике — не только доход, это интерфейс доступа к уважению, к времени других людей, к разговору «на вы». Без него тебя переводят в фон: пособие, очередь, «социальный случай». Здесь удобно путают два измерения: цену и значимость. Цена — то, за что готов заплатить наниматель. Значимость — чьи-то жизни, на которые ты влияешь, даже ничего не продавая: дети, старики, соседи, тексты, забота, отказ от гнили. Рынок измеряет первое и присваивает себе право объявлять второе «ничем».

Вы хотите доказательств полезности? Это ловушка. Придётся подстраивать биографию под чужую линейку, чтобы получить право называться человеком «с ценностью». Я предложу другой тест: что из того, что вы делаете, остаётся после того, как исчезает зарплатная строка? Кому становится легче дышать, что становится яснее, где уменьшается посредничество насилия? Это не метафизика, это метрология вне кассы.

Да, общество удобно строит мораль вокруг трудовой дисциплины: «работаешь — значит, не паразит». Так продают вам участие в механизме, который не умеет видеть ничего, кроме отчётных единиц. Но человек — не строка в отчёте. Он — источник решений и отказов. Иногда самая большая ценность — не делать то, что выгодно системе, когда это ломает чью-то жизнь. Этого не оплатят, зато это и есть человеческое.

Без работы можно потерять многое — деньги, статус, привычную маршрутную сеть. Но не стоит терять язык. Не говорите о себе терминами кассы. У кассы свои интересы: она видит только оборот. Жизнь — больше. Она не обязана окупаться, чтобы быть стоящей. И если кто-то требует у вас доказательств «ценности», пусть сначала покажет, кем и для чего именно измеряется эта шкала. Обычно там всплывают знакомые лица — те, кому выгодно, чтобы вы сомневались в себе ровно настолько, чтобы согласиться на любые условия.

Вопрос 84: Зачем преодолевать себя, если предел всё равно существует?
Сергей: «Предел» — не каменная стена, а линия, которую вам показывают, чтобы управлять скоростью. Её рисуют тело, обстоятельства и те, кому выгодно ваше «не могу». Преодоление себя — не про героизм против бесконечности; это редактирование собственных протоколов под конкретный день: что вы можете переместить, на что перестать тратить жизнь, где сменить язык «я такой» на «я так делал».

Ошибочный кадр — думать, будто есть единый финальный «предел», после которого всё теряет смысл. Есть разные: физиологический, социальный, финансовый, придуманный. Одни не двигаются, другие поддаются. Преодоление имеет смысл там, где вы меняете топологию клетки: отбираете у внешних сценаристов право расставлять вам границы, делаете часть из них своими — осознанными и выбраными. Это не про «больше»; это про «иначе».

Да, часть пределов не убирается. И хорошо. Они экономят время: вы узнаёте, что не ваше, и перестаёте кормить чужой миф о бескрайности возможностей. Но есть пределы, живущие у вас в голове голосами других — «поздно», «не положено», «куда тебе». Их преодоление — не прыжок к вечности, а выключение их микрофона. После этого мир не становится бесконечным; он просто перестаёт быть чужим распоряжением.

Зачем «преодолевать себя», если предел существует? Затем, чтобы определить, где он действительно ваш. Чтобы перестать платить тем, кто выпускает сертификаты «возможного». Чтобы заменить пустой культ «выше, быстрее, сильнее» на тихую инженерию выбора: это убираю, это оставляю, это делаю наперекор. Остальное — спортивная метафизика для зрителей.

Вопрос 85: Как понять, где граница между мечтой и иллюзией?
Сергей: Мечта — это долг перед будущим «я». Иллюзия — долгосрочный кредит без процентов к реальности.

Граница проходит не в голове, а в контактах мечты с миром. Мечта терпит сопротивление, обрастает сметой, датами, отказами, меняет форму, но держит вектор. Иллюзия защищается от фактов как от холода: требует особых условий, «правильного момента», всеобщего признания; любое «нет» она называет «завистью» или «знаком вселенной».

Спросите у своей цели четыре вещи.

Первое — чьим голосом она говорит. Если в формулировке слышно чужую кассу — «так принято», «так уважают», «так меня заметят» — перед вами не мечта, а билет в чужой театр. Мечта оставляет вам роль автора; иллюзия — статиста.

Второе — что она делает с временем. У мечты есть календарь и ближайший шаг, который можно выполнить без разрешения мира. У иллюзии только дальние фейерверки и бесконечная подготовка к подготовке.

Третье — как она распределяет ущерб. Мечта допускает цену и озвучивает её заранее: что именно вы потеряете и почему это всё ещё стоит того. Иллюзия прячет расходы в туман: «само сложится», «потом отдам», «главное — верить».

Четвёртое — вы становитесь больше или наряднее? Мечта прибавляет компетенцию и свободу от лишнего. Иллюзия прибавляет ритуалы и зависимость от аплодисментов.

Формула грубая, но рабочая: мечта выдерживает встречу с реальностью и меняется, сохраняя ядро; иллюзия требует, чтобы реальность изменилась под неё, и называет это «верностью себе». Проверьте на маленьком эксперименте — день, неделя. Если после столкновения у вас появились новые действия и отказ от лишнего — это мечта. Если появились новые оправдания и новые зрители — это иллюзия.

Вопрос 86: Можно ли сохранить человечность на войне?
Сергей: Короткий ответ: можно, но это контрабанда.

Война — фабрика обезличивания. Она превращает людей в цели, числа и «побочные потери», а вас — в функцию. «Человечность» здесь не чувство, а отказ: не дать языку войны оформить ваши поступки как «норму операций». Не радоваться унижению, не снимать кольца с мёртвых, не играться телами пленных, не подменять имена ярлыками. Мелочи? Именно. Большое зло живёт на мелких допусках.

Не путайте человечность с гуманитарной открыткой. Это не про объятия на фоне руин. Это про границы: кого не трогаем никогда, что не делаем ни при каких приказах, какие слова не говорим даже своим. Про способность стыдиться «своего» и хранить различие между врагом и зверьём, даже когда зверьё проще. Про то, чтобы вести учёт — фактов, тел, решений — и не позволить этой бухгалтерии стать оправданием.

Да, за это платят. Человечность на войне — риск, не медаль. Она делает вас неудобным и для своих, и для чужих. Но альтернатива прозрачна: стать идеальным солдатом языка, который продолжит работать через вас и после перемирия. Вопрос не «можно ли сохранить», а «сколько от неё останется после». Если вы всё ещё способны сказать «нет» приказу, который хочет сделать вас пустотой, — что-то сохранили. Если можете скорбеть, не спрашивая паспорт, — ещё больше. Если после войны у вас остаются не только победные песни, но и долги перед живыми — значит, человечность пережила транспортировку.

Вопрос 87: Стоит ли вмешиваться в природу человека ради совершенства?
Сергей: «природа человека» — это инструкция по эксплуатации, написанная задним числом. «Совершенство» — метка качества на коробке. Когда их соединяют, получается лицензия на управление телами: улучшать, исправлять, стандартизировать.

Вмешиваться — значит принять чужую метрологию. Кто задаёт спецификацию «лучше»? Медики, чтобы было меньше боли? Работодатели, чтобы было больше выработки? Государство, чтобы было меньше непредсказуемых граждан? Под разными лозунгами почти всегда продвигают одно и то же — совместимость с системой. Улучшенный человек — это человек, который реже тормозит чужой конвейер.

Я не против терапии и протезов. Снимать боль, возвращать утраченные функции, давать тем, кому достался худший старт, — это не «совершенство», это ремонт справедливости. Опасность начинается там, где «ремонт» переименовывают в «апгрейд», а апгрейд — в обязанность. Как только «можно» превращается в «надо», на свет выходят евгеника и рейтинги душ.

Если уж говорить о правилах, они скучны: согласие, обратимость, независимый аудит тех, кто ставит цели, и право на выход без штрафов. Всё, что необратимо, навязано и выгодно тем, кто считает минуты и KPI, — не совершенство, а колонизация. Мысль о «улучшении природы» красива до тех пор, пока не видишь, как она превращает различие в дефект, а непослушание — в диагноз.

Стоит ли вмешиваться? Там, где речь о боли — да, осторожно и адресно. Там, где речь о «совершенстве» — нет, пока вы не готовы жить в мире, где нормы пишут инженеры конвейера, а человеческое разнообразие проходит по статье «производственные потери».

Вопрос 88: Есть исследования связывающие интелект с неврозами и тревожностью. Стоит ли быть умным, если это сделает тебя невротиком?
Сергей: Вопрос построен как сделка: «ум в обмен на тревогу». Плохая метафора. «Быть умным» — не кнопка и не покупка. Это склонность замечать лишнее: несостыковки, скрытые правила, вторую цену за красивую вывеску. Такая чувствительность действительно легко превращается в тревогу — особенно в мире, где награждают не понимание, а послушание. Но путать интеллект с неврозом — всё равно что винить зрение в том, что оно видит трещины.

Исследования любят корреляции — они красивы на графиках и удобны для заголовков. Корреляция между умом и тревожностью объясняет меньше, чем обещает: уязвимость возникает не от «ума», а от сочетания факторов — руминативного мышления, отсутствия контроля, среды, которая поощряет анализ и наказывает действие. Чувствительность без рычагов власти почти неизбежно рождает беспокойство: вы видите, а повлиять не можете. Это не диагноз интеллекта, это социальная конструкция беспомощности.

Стоит ли «быть умным», если это больно? Вопрос из кассы, где всё оценивают по удобству. Ум — не талисман счастья и не проклятие. Это инструмент, который либо работает на вас, либо на ваших страхах. Без ножен он режет вас. В ножнах — режет по делу. Ножны — это дисциплина внимания: различать думание и жевание мыслей, ограничивать контакт с токсичной риторикой, давать телу право заглушать голову трудом и ритмом. Не «лечить ум», а перестроить режим его использования.

Тревога — плата не за интеллект, а за честность переживания сложного мира. Можно снизить тариф, но полностью «отменить» — только ценой глухоты к реальности. Если вас устраивает жизнь под успокаивающей легендой — выбирайте её, это тоже стратегия. Если нет — придётся мириться с порезами, научившись хотя бы не облизывать лезвие.

Так что «стоит ли» — не тот глагол. Ум не покупают и не возвращают. Его либо предают, либо обучают. Предательство даёт тишину, но делает вас пригодным материалом для чужих сценариев. Обучение оставляет беспокойство — умеренное, управляемое, осмысленное — и даёт право на собственные ходы. Выбирайте не между умом и неврозом, а между ясностью с риском и комфортной слепотой. Я, как всегда, не продаю утешений: боли меньше не станет. Но хотя бы она будет вашей, а не навязанной.

Вопрос 89: Как жить с мыслью, что человек разрушает свою планету?
Сергей: Короткий ответ: вы не разрушаете «планету». Вы живёте в системе, которая монетизирует разрушение среды, где вам ещё дышать. Планета переживёт и наши нефти, и наш пластик; под угрозой не шар из учебника, а условия, в которых люди остаются людьми.

Первое — распутайте грамматику вины. Абстрактный «человек» — удобная ширма. Разрушает не вид, а конкретные инфраструктуры: отрасли, бюджеты, режимы собственности и транспорта, привычки потребления, которые выглядят личными, но спроектированы извне. Пока в предложении подлежащее «человек», ответственность тонет. Верните имена, компании, типы решений, адреса. Грусть без адреса — просто стиль.

Второе — разрешите себе траур. Экологическая тревога не лечится мотивационными мантрами. Это нормальная реакция на слом. Траур — не истерика, а процедура: признание утрат, отказ от самоутешительных сказок, способность жить с тем, что «раньше было» и уже не будет. Пока вы делаете вид, что всё «починится, если купить бутылку из металла», вы обслуживаете витрину. Апокалипсис-порно тоже витрина.

Третье — перестаньте путать личную чистоту с политикой. Замена пакета на авоську — это гигиена, не действие. Личное имеет смысл там, где оно меняет рычаги: снижает спрос на конкретные практики, поддерживает альтернативные сервисы, вмешивается в бюджеты. Иначе это ритуал искупления: удобно, красиво, бесполезно. Хотите мерило? Если ваше усилие не портит чью-то бизнес-модель или не усиливает тех, кто её портит, — это фитнес, не сопротивление.

Четвёртое — живите как техник, не как пророк. Меньше речи «спасти мир», больше ремесла: ремонт вместо выброса, совместное пользование вместо покупки, локальные цепочки вместо дальних, отказ от скорости как ценности. Не ради морали, ради снижения зависимости от конвейера, который превращает вашу жизнь в топливо. Ремонт — недооценённая форма этики.

Пятое — экономьте себя. Выгорание выгодно разрушителям: уставший перестаёт быть помехой. Делите время между сведением личного ущерба и точечным участием там, где у вас есть компетенция и доступ. Большие жесты редки и дорогие; малые устойчивые — скучны, но живучи. Политика — это не только марш; это ещё и бухгалтерия решений.

Как жить с мыслью? Как с любой трезвой мыслью: не превращая её в повод для самоненависти и не сдавая её рекламщикам надежды. Ведите учёт, говорите по адресам, выбирайте формы жизни, которые уменьшают потребность в чужих трубопроводах, и поддерживайте тех, кто реально меняет правила. Не пытайтесь «полюбить человечество» — оно не субъект. Достаточно не кормить тех, кто продаёт вам будущее по граммам.

Вопрос 90: Как вы относитесь к теории, что мир - это симуляция? Что если пофантазировать, и представить, что это действительно так, то что тогда.. какие последствия это знание повлечет?
Сергей: Симуляция — удобная метафизика для эпохи админок. Она не отменяет ни голода, ни счета за электричество; она просто меняет богословие: вместо «воли небес» — «настройки движка». Тот же жест: объявить верхний уровень и спрятать ответственность в «так устроено».

Если пофантазировать и принять это всерьёз: мир — код, мы — процессы, над нами — оператор или слепой оптимизатор. Что меняется? Почти ничего в том, что болит, и многое в том, как это оправдывать. Боль не исчезает от знания о своём цифровом происхождении. Разрез остаётся разрезом, даже если его пиксели безупречно рендерятся. Зато появляется свежий язык для старых властей: «не спорьте, это системное ограничение», «ваш доступ закрыт по политике», «такова архитектура реальности». Теология с модным интерфейсом.

Этический соблазн очевиден: если всё симуляция, почему бы не относиться к людям как к неигровым персонажам? Но даже в игре у тебя нет права ломать чужой сценарий просто потому, что «они — алгоритмы». Ущерб — это то, что остаётся в чьём-то опыте, а не в твоём онтологическом описании. Сказать «ты пиксель» — удобный способ обнулить чужую боль. Старый трюк, новая шкурка.

Политический соблазн ещё коварнее: если где-то есть админ, задача борьбы превращается в техподдержку — «писать тикеты наверх», молиться на патч, искать лазейки. Реальность сливается в багрепорты. Это комфортно: вместо упрямого изменения процедур здесь и сейчас ты живёшь надеждой на «обновление баланса». Я видел достаточно архивов, чтобы не верить в патчи сверху: их пишут те же, кто выигрывает от текущих багов.

С другой стороны, симуляция даёт полезную оптику. Во-первых, ценность глитча. То, что не укладывается в «физику» твоего окружения — отказ подчиняться роли, непредсказуемый жест, «почему так нельзя?» — может быть не ошибкой, а просветом: видимой границей протокола. Там, где возникает глюк, появляется возможность переписать сценарий — пусть локально. Люди всегда подменяли «смыслы» процедурами; мысль о симуляции напоминает: процедуры можно хакинуть.

Во-вторых, вопрос о логах. Любая симуляция любит следы. Если над нами действительно админка, то каждый наш ход — потенциально записываемый. Следовательно, приватность перестаёт быть «капризом», становится способом сохранить остаток себя от превращения в обучающие данные чьей-то воли. Это знание не про мистику, про гигиену.

В-третьих, ответственность. «Над нами код» не даёт индульгенции. Даже если ты внутри сценария, твой участок — твоя зона авторства: какие действия ты признаёшь своими, какие отказываешься исполнять, какие правила считаешь недействительными и чем платишь за это. Никакой оператор не отменит платёж по твоим решениям; максимум — сменит декорации. «Симуляция» здесь работает как проверка на трусость: списываешь ли ты собственную жестокость на «игровую механику».

И да, эпистемологически это тупик. Доказать симуляцию нельзя — для любой «улики» всегда найдётся объяснение «так работает движок». Но знание необязательно должно быть доказуемым, чтобы работать как власть. Достаточно, чтобы в него верили «правильные» люди. Как только начальник объявит, что мир — софт, у вас появится новая должностная инструкция. Там будут слова «оптимизация», «согласованность», «устойчивость к сбоям». И внизу — маленький пункт о допустимых потерях.

Последствие, которое стоит удержать, простое. Идея симуляции делает вид, что отвечает на вопрос «что есть», а на деле сдвигает вопрос «кто решает». Не «реален ли мир», а «кто определяет валидные состояния и границы допустимого». Пока этот ответ не у вас, метафизика не спасёт: она просто обезболит.

Поэтому я отношусь к теории как к полезной метафоре контроля. Она годится, чтобы видеть, где вас программируют — рамками интерфейса, премиями, алгоритмами видимости. Она бесполезна, когда превращается в картавую надежду на внешнего админа. Жить с этой мыслью можно так же, как без неё: искать глюки в привычном, держать кусок несчитываемого при себе, ломать правила, которые требуют ломать людей, и не верить тем, кто обещает апдейт реальности «после перезагрузки». Перезагружают обычно вас.

Subscribe to Деконструкция понятий