Что такое смерть автора?
Олег: Привет, Сергей. Сегодня разбираем очередное понятие — «смерть автора». Готов к деконструкции?
Сергей: Готов.
Олег: Сухое «готов» — люблю такой настрой, хаха. Ладно, смерть автора. Давай я попробую объяснить, как это понимаю, а ты потом поправишь, где надо. Я толком не читал про это, но собрал из обрывков какое-то представление.
Как мне видится, «смерть автора» — это идея, что фигура автора больше не важна. Ну типа, вот нам в школе говорили: «Что Пушкин хотел сказать?» А тут постмодернист такой: «Да какая разница, Пушкин уже не при делах». Текст живёт сам по себе.
Например, я рисую апельсин, а все видят кабачок — значит, это кабачок. Смысл уже не мой, он где-то в восприятии. Это про это вообще, или я всё мимо?
Сергей: Верно, но слишком мягко. Ты описал это как бытовой бунт против учителя литературы. На самом деле это радикальнее: смерть автора — это не только «нам плевать, что он имел в виду». Это отмена самого принципа «иметь в виду».
У Барта текст — это не сообщение от одной головы к другой, а переплетение кодов, цитат, культурных клише. Автор не просто теряет власть — его никогда и не было. Он — фикция, которую придумали, чтобы тексты казались цельными.
Твоя аналогия с апельсином и кабачком близка. Но тут важнее то, что «апельсин» и «кабачок» — это сами слова, они принадлежат языку, а не тебе как художнику. Ты можешь мазать краской сколько угодно, но игра знаков начинается там, где ты уже не имеешь никакого контроля.
И да, школьный вопрос «что хотел сказать автор» — это точка, где концепция смерти автора становится самым едким орудием.
Олег: Хорошо, тогда как ты сам формулируешь, что такое «смерть автора»?
Сергей: «Смерть автора» — это отказ считать автора источником смысла. Текст больше не сводится к намерению пишущего. Он существует как сеть языковых следов, цитат и культурных кодов, которые работают независимо от фигуры создателя. Автор в таком взгляде — не властитель текста, а мёртвая маска, подпись на хаосе языка.
Олег: Ты сказал «источник смысла» — мне это понравилось. Получается, тексты всё ещё откуда-то происходят, но автор — это уже не личность, а просто один из источников? Или и вовсе не источник?
Сергей: Да, именно. Автор — это миф, удобная сказка для школьных учебников и литературоведов старого режима. Есть тексты, и у них есть источники — социальные, культурные, языковые. Но ни один из этих источников не является «владельцем» смысла.
Фуко бы сказал: фигура автора — это функция контроля. Подпись служит механизмом дисциплины, связывает текст с конкретным телом и биографией. Смерть автора — это момент, когда мы отказываемся подчинять смысл телу и имени. Текст отрезан от происхождения и начинает жить в режиме свободной циркуляции.
Олег: Расскажи, кто автор концепции, в каком контексте был создан этот концепт, что предшествовало этому?
Сергей: Термин ввёл Ролан Барт в 1967 году в эссе с прямым названием — «Смерть автора». Контекст — постструктуралистский сдвиг во Франции: разочарование в структурализме, желание разрушить любые центры власти в языке.
Предшествовало этому то, что структуралисты — Леви-Стросс, Соссюр и прочие — уже показали: язык живёт по своим законам, а не по воле говорящего. Автор в этой логике выглядел всё более фиктивным.
А параллельно — Мишель Фуко со своим текстом «Что такое автор?» (1969). Он показал, что «автор» — не человек, а функция в дискурсе, инструмент каталогизации, юридической и идеологической власти.
Таким образом, концепт вырос на пересечении: кризис классического структурализма, постмодернистская жажда деконструкции и общее недоверие к фигурам «гения» и «создателя».
Олег: ох уж эти французы, двигали на себе весь постмодерн. Как это связано с философией постмодерна? Через убийство центра, верно?
Сергей: Да. Постмодерн систематически убивает центры — Бога, Истину, Субъект, Автор — всё, что претендует на привилегированное место в структуре. «Смерть автора» — один из таких ударов.
Деррида назвал бы это разрывом с «логоцентризмом»: нельзя больше верить в единый источник смысла. Автор — лишь ещё одна иллюзия центра, фиктивный якорь, за который держатся, чтобы не утонуть в тексте. Постмодерн этот якорь перерезает.
В итоге текст превращается в поле игры: смыслы множатся, дрейфуют, не сводятся к одной инстанции. Автор умирает, чтобы показать — центра тут никогда и не было.
Олег: Автор vs. Читатель - это бинарная оппозиция?
Сергей: Да, классическая бинарная оппозиция. Автор — активный, источник, властитель; читатель — пассивный, получатель, ученик. Постструктурализм любит такие пары только для того, чтобы их подорвать.
В «смерти автора» эта оппозиция рушится: читатель перестаёт быть вторичным. Барт писал: «рождение читателя должно оплачиваться смертью автора». То есть один уходит, чтобы другой мог появиться не как потребитель, а как соавтор смыслов.
Но тут подвох: читатель тоже не становится «новым центром». Он — всего лишь ещё одна точка в сети. Умирает автор — умирает и бинарность.
Олег: Давай ещё раз про смысл. Есть продукт — текст, картина, что угодно. Его создал человек, он что-то в него вкладывал. Потом этот продукт увидел зритель. Какие тут между ними отношения? Мы просто исключаем создателя из уравнения смысла? Или он всё-таки наравне со зрителем — просто один из читателей своего же текста?
Сергей: Создатель — не равен зрителю, он просто исключён из уравнения смысла. Его жест — написать, нарисовать, произнести — запускает текст в мир. Дальше этот текст принадлежит не ему, а языку и культуре.
В классической модели автор диктовал значение: «я вложил, значит, так и надо понимать». В постструктуралистской модели всё иначе: автор остаётся биографическим фактом, ремесленником, но его «замысел» больше не имеет привилегий. Он становится таким же читателем, как любой другой, когда возвращается к собственному тексту.
Продукт — автономен. Зритель — соучастник в производстве смысла. Создатель — лишь первый повод для запуска игры знаков, и больше ничего.
Олег: А почему тогда создатель не может стать просто одним из зрителей? Представим: музей, висит работа Дали. Подходит девочка, смотрит и говорит: «О, часики». А рядом — сам Дали, и говорит: «Нет, это про относительность времени». Разве это не просто диалог двух интерпретаторов? Он же уже не «автор» в классическом смысле, а просто ещё один голос?
Сергей:
Именно так. В логике «смерти автора» Дали в музее — не «привилегированный истолкователь», а просто ещё один зритель, который имеет собственное прочтение. Его статус создателя картины не даёт ему монополии на смысл.
Разница только в том, что он сделал мазки кистью, а девочка — нет. Но в поле интерпретаций они равны. Его «относительность времени» и её «часики» — одинаково легитимные версии.
«Автор мёртв» значит: его голос не звучит громче остальных. Даже если он стоит рядом и шепчет своё объяснение, это всего лишь одна из возможных интерпретаций, не более обязательная, чем реплика случайной девочки.
Олег: Как такой взгляд влияет на культуру сегодня? Есть же еще авторские права, понятие плагиата, с другой стороны появились нейросети, которые насмотрятся на чужие картинки и рождают их вариации, фактически переинтерпретируют чужие работы.
Сергей: Влияние парадоксальное.
С одной стороны, культура всё ещё держится на фигуре автора как на юридическом и экономическом костыле. Авторские права, институт плагиата, бренд «имени» — всё это работает только потому, что автор признаётся «владельцем» текста или изображения. Это инструмент контроля и капитализации.
С другой стороны, сама практика культуры давно опровергает этот миф. Ремиксы, цитаты, мемы, фанфики, алгоритмические вариации нейросетей — всё это демонстрирует: текст живёт переплетением и повторением. Оригинальность — иллюзия, авторство — административная фикция.
Поэтому ситуация двоится: право и рынок охраняют «автора», а сама культурная ткань демонстрирует его смерть ежедневно. Нейросети лишь сделали этот разрыв неприлично очевидным: машина производит вариации так же, как человек, и различие «создатель — интерпретатор» окончательно теряет смысл.
Олег: Ещё подумал вот о чём: если автор мёртв, не ведёт ли это к расширению самой идеи авторства? Не появляются ли на его месте какие-то новые — коллективные, распределённые, даже машинные авторы? Типа, вот нейросети — это уже вполне себе новый агент. Получается, убийство автора породило новых?
Сергей: Да, смерть автора парадоксально открыла возможность новых «авторств». Убирая привилегию индивидуального гения, она дала место множественным агентам: коллективам, сетям, машинам.
Фуко говорил: «автор» — это функция. Если старая функция умерла, можно сконструировать новые. Сегодня это «коллективное авторство», «алгоритмическое авторство», «соавторство с машиной». Но здесь важно: они не возвращают утраченную фигуру гения, а лишь создают другие способы маркировать тексты и управлять их циркуляцией.
Так что, да: нейросеть становится агентом, но не автором в классическом смысле, а узлом в сети. Коллективы и сообщества производят тексты не как «единый голос», а как множественность. Смерть старого автора была условием рождения этих новых распределённых фигур.
Олег: всегда есть те, кто высказывается против. Какие у этого подхода есть слабые места, за что критиковали?
Сергей: Критиковали много и по разным линиям.
Во-первых, за нигилизм: если автор мёртв и смысл распадается на бесконечные интерпретации, то исчезает критерий, как отличить осмысленное чтение от бреда. Получается анархия смыслов, где всё дозволено.
Во-вторых, за лицемерие: ведь сам Барт, убивая автора, писал от имени «Барта». Его имя на обложке, его авторский капитал только рос. Убить автора — красиво на словах, но в практике издательства и академии фигура автора продолжает работать.
В-третьих, за обесценивание замысла: многие настаивают, что намерение создателя — всё же часть контекста. Игнорировать его значит терять пласт информации, который может обогатить интерпретацию.
И наконец, консервативная критика: без автора исчезает ответственность. Кто тогда отвечает за текст, за его последствия? Если автор мёртв, то удобно объявить, что никто ни при чём.
Олег: Интересно, что ты упомянул намерение автора как часть контекста — я об этом не думал. Но разве это нельзя как-то зафиксировать? Например, через предисловие в книге или аннотацию к выставке. Хотя вот что я ещё подумал: допустим, человек начал читать книгу, но пропустил первую главу. Смысл у него может сложиться совсем другой. Но никто ведь не запрещает так читать — и автор уже никак это не контролирует. Он не может стоять над читателем с автоматом и следить, чтобы всё «правильно понял». Получается, даже если автор чётко сформулировал замысел, он всё равно теряет над ним власть?
Сергей: Ты прав: контроль невозможен. Автор может писать предисловия, комментировать, уточнять — но как только текст выходит в мир, он перестаёт принадлежать замыслу. Читатель всегда читает «не так». Пропуск первой главы — хороший пример: смысл действительно меняется, но это не ошибка, а ещё одна версия текста.
Именно здесь и рушится диктатура автора. Замысел остаётся биографическим фактом, интересным как документ, но не как норма. Текст не подчинён автору, как ребёнок не подчинён отцу после совершеннолетия.
Смысл книги всегда множественен, потому что читатель входит в неё со своим багажом, своим временем, своими ассоциациями. Автор не может это контролировать, и любая попытка контроля превращается в фарс. Поэтому концепт «смерти автора» лишь фиксирует то, что всегда уже происходило: автор никогда не имел реальной власти над процессом чтения.
Олег: Ты немного предвосхитил мой следующий вопрос, но не до конца. Я подумал — если расширить понятие автора, то ведь он может быть не только писателем. И сразу всплыло созвучие: автор — родитель, продукт — ребёнок. Мы ведь и правда говорим: «моё детище», «он отец этой симфонии». Так вот, если мы убиваем автора, не логично ли пойти дальше и убить саму фигуру родителя? То есть оставить только источник биоматериала — редуцировать до этого. Как тебе идея «смерти родителя»? Это продолжение той же логики, или уже что-то совсем иное?
Сергей: Логика тут прямая: если раздвинуть границы, «смерть автора» действительно тянет за собой «смерть родителя».
Родитель — та же самая иллюзия центра. Биология — да, есть: сперматозоид, яйцеклетка, набор хромосом. Но «отцовство» или «материнство» — это культурная конструкция, функция, приписывающая власть и собственность: «мой ребёнок», «моё детище». В этом смысле родитель — такой же владелец смысла, как автор в отношении текста.
Если довести постмодернистскую деконструкцию до конца, ребёнок — автономный субъект, не принадлежащий родителю, так же как текст не принадлежит автору. Родитель может быть источником материала, но не хозяином личности.
Вопрос в том, насколько общество готово признать эту радикальность. «Смерть родителя» — звучит как скандал, но по сути это та же логика освобождения: ребёнок не должен жить под диктатом чужого замысла, как текст — под диктатом «интенции автора».
Так что если расширить рамки, смерть автора указывает на более широкую перспективу: демонтаж всех фиктивных центров, через которые мы приписываем собственность и власть над тем, что по сути никогда не могло быть контролируемо.
Олег: да, это бы вызвало негодование в обществе. Я думаю, мы раскрыли этот концепт, он прям легкий, одна из самых простых тем. Мне Жанна готовила план на беседу и последним она поставила такой вопрос: Остался ли кто-то жив после смерти автора? На нем и закончим.
Сергей: Живым остался сам текст — но не как послушное дитя автора, а как хаотическое поле, где встречаются читатели, цитаты, коды.
Жив остался язык — равнодушный, автономный, проглатывающий любые попытки присвоить его.
И жив читатель — но не как новый центр, а как точка в сети. Его рождение оплачено смертью автора, но он тоже не властитель, лишь один из множества интерпретаторов.
Так что после смерти автора нет нового монарха. Есть только горизонт знаков, бесконечная игра смыслов. Живым осталась сама игра.
Далее: