Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (4)
Статья является продолжением статьи:
- Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (1)
- Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (2)
- Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (3)
Между машинами желания и телом без органов возникает видимый конфликт.
Каждое соединение машин, каждый их продукт, каждый их шум становится невыносимым для тела без органов.
Оно ощущает под органами личинок и отвратительных червей, чувствует действие Бога, который его портит или душит, навязывая ему организацию.
«Тело — это тело / оно одно / и ему не нужны органы / тело никогда не есть организм / организмы — враги тела».
Каждый орган — словно гвоздь в плоть, каждое соединение — пытка.
Против машин-органов тело без органов выставляет свою гладкую, напряжённую, непроницаемую поверхность.
Против связанных и прерывающихся потоков — свою аморфную, безразличную жидкость.
Против слов — дыхания и крики, куски звука без артикуляции.
Мы считаем, что так называемое «первичное вытеснение» (о котором говорят психоаналитики) не значит ничего иного: не «контр-инвестицию», а именно отталкивание желающих машин телом без органов.
Олег: Тело без Органов это антипод машины желаний? ТБО вроде как не приемлет все, чем является машина желаний, нет? Поясни еще про «первичное вытеснение», что это такое?
Сергей: Тело без органов действительно выглядит как антипод машины желания. Но не в смысле «враг, которого надо уничтожить», а в смысле встроенного противовеса.
Машина желания — это соединение, поток, непрерывное «и-и-и». Она вечно что-то делает: грудь → рот, рот → язык, язык → крик.
А тело без органов — это саботаж. Оно говорит: «Хватит. Не хочу соединяться. Не хочу быть печенью, ртом, анусом. Оставьте меня пустым».
Для него любое соединение — пытка: орган — это «гвоздь», поток — «разрыв», слово — «насилие языка».
Так что да: ТБО не приемлет машинное производство. Но оно не вне машин. Оно — их тень, их встроенный тормоз.
Про «Первичное вытеснение». Термин из психоанализа, у Фрейда.
Он говорил, что психика устроена так: есть первичное вытеснение — когда изначально желание (особенно сексуальное) не допускается в сознание. Это как фундаментальная цензура, которая с самого начала не пускает нечто «опасное» наверх. Потом все остальные вытеснения — это уже надстройка над этим первым.
То есть «первичное вытеснение» = базовая точка, где психика сказала «нет» желанию.
Что делают Делёз и Гваттари? Они говорят: забудьте про метафору цензуры. «Первичное вытеснение» — это просто отталкивание машины телом без органов. Не «закон отца», не «цензура общества», а сама поверхность тела, которая сопротивляется соединению.
То есть: Фрейд: вытеснение — это репрессия со стороны культуры, Супер-Эго, языка.
Делёз: вытеснение — это тело без органов, которое не хочет работать.
Олег: можно сказать, что тело без органов есть внутри человека? Что когда оно впервые сопротивляется желанию - это то, что Фрейд бы назвал «Первичное вытеснение»?
Сергей: Да, именно так можно сказать. Тело без органов — это не что-то внешнее, не философская абстракция и не мистическая метафора. Оно всегда уже внутри. Внутри любого из нас, в самой фактуре телесности.
Мы привыкли думать, что тело — это совокупность органов, инструментов, каждый со своей функцией: рот ест, язык говорит, глаз видит. Но Делёз напоминает: есть и другая сторона, та поверхность, где тело сопротивляется этому «назначению». Оно не хочет быть ртом для еды, оно не хочет быть анусом для дефекации. Оно желает быть просто телом, без органа, без задачи, без функции.
И вот этот момент отказа, это первое «нет» — и есть то, что Фрейд называл «первичным вытеснением». Только Фрейд видел в этом действие психической цензуры, закона, родительской инстанции, которая запрещает. А Делёз переводит это глубже: никакой цензуры, только **само тело, которое говорит: не хочу». Это вытеснение не социальное и не культурное, оно биомеханическое, материальное.
Так что да: тело без органов всегда внутри нас, но оно не живёт там как сущность. Оно появляется в моменты сопротивления. Оно возникает, когда желание сталкивается с поверхностью, которая его не пускает. И это не конец работы машин, а лишь пауза, напряжение, из которого всё потом начнёт вращаться снова.
Тело без органов — это не вне человека, это его тайный внутренний антагонист. В каждом из нас есть эта зона «без», место, где желание срывается и встречает пустоту. И именно это Делёз подменяет вместо фрейдовской «цензуры»: не Закон, а тело, которое не хочет.
Именно это и есть «параноидальная машина» — прорыв желающих машин в тело без органов и ответная реакция тела без органов, которое переживает их как устройство пытки, как аппарат преследования.
Поэтому мы не можем согласиться с Тауском, который видел в параноидальной машине всего лишь проекцию «собственного тела» или половых органов.
Рождение машины происходит прямо на месте — в противостоянии процесса производства желающих машин и неподвижного состояния тела без органов.
На это указывают анонимный характер машины и недифференцированность её поверхности.
Проекция появляется только потом, как и «контр-инвестиция», когда тело без органов представляет себе «внутреннего» или «внешнего» преследователя — в виде органа-палача или внешнего агента.
Но сама по себе параноидальная машина — это всего лишь одна из форм желающих машин.
Она возникает из их столкновения с телом без органов, которое больше не может их выносить.
Олег: тут снова отсылка, на этот раз к Тауску. Кто это? Еще ДГ тут вроде как впервые используют термин «параноидальная машина». О чем тут вообще написано?
Сергей: Да, тут Делёз и Гваттари выходят на ещё один слой — на ту точку, где желание и тело без органов превращаются в кошмар.
Вспомним: тело без органов сопротивляется, оно не хочет быть организованным, не хочет работать как машина. Но машины желания всё равно прорываются, пытаются подключиться, пробить поверхность. И именно в этом конфликте рождается то, что они называют «параноидальной машиной».
Теперь о Тауске. Виктор Тауск — венский психоаналитик, ученик Фрейда, начало XX века. Он известен своей работой про так называемую «influencing machine», «аппарат воздействия», который якобы используют «враги» или «заговорщики», чтобы управлять телом и мыслями пациента. У параноиков часто встречается эта идея: существует внешняя машина, которая заставляет их чувствовать, думать, действовать. Для Тауска это была проекция собственных органов и функций вовне: человек, например, чувствует работу половых органов, но не осознаёт этого и придумывает «машину», которая его «насилует» или «контролирует».
Делёз и Гваттари спорят с этим. Для них это не проекция тела вовне, не иллюзия. «Параноидальная машина» возникает прямо здесь, на месте столкновения. Это не фантазия, а реальный процесс: желающие машины продолжают соединяться, а тело без органов воспринимает это как пытку. Оно ощущает каждый орган как гвоздь, каждый поток как разрыв. И в этом напряжении само тело начинает переживаться как преследуемое, как атакуемое.
Параноидальная машина — это форма, которую принимает производство, когда оно упирается в сопротивление тела без органов. Не какое-то мистическое устройство, не галлюцинация, а реальная «конфигурация процесса»: машины лезут, тело сопротивляется, и возникает переживание преследования.
А уже потом — вторично — подключаются интерпретации: «это враги», «это Бог», «это тайный аппарат». То, что Тауск видел как первичное (проекция), для Делёза и Гваттари — лишь поздний слой. Первичное — это столкновение, в котором рождение самой машины не зависит от фантазии.
Если сказать проще: параноидальная машина — это момент, когда желание и тело без органов доходят до войны. Желание хочет работать, тело хочет быть пустым. И этот конфликт порождает опыт преследования, ощущения пытки, ощущение, что есть нечто, что управляет и мучает.
Так что тут впервые появляется образ того, что мы назвали бы «темной стороной» машин желания. Не только поток, игра, соединение, но и машина боли, машина паранойи.
Олег: верно ли я понял, что машина желаний производит потоки желаний, но ТБО сопротивляется, и вместо того чтобы на выходе получить желание, из за сопротивления ТБО, на выходе получается паранойя?
Сергей: Только поправлю нюанс: на выходе получается не столько «вместо желания» паранойя, сколько особая форма работы желания, искажённая сопротивлением тела без органов.
Желающие машины всегда что-то производят: поток молока, крика, кала, слов. Они никогда не останавливаются. Но тело без органов — эта пустая, гладкая, упругая поверхность — отталкивает, не принимает, не даёт потокам встроиться. И тогда само соединение начинает ощущаться как пытка.
Это не значит, что желание исчезло. Оно остаётся, но в форме преследования. Каждое соединение превращается в акт насилия, каждый орган ощущается как инструмент мучения. Внутри тела заводится не «желание», а «машина пытки». Это и есть параноидальная машина.
То есть паранойя здесь — не отсутствие желания, а его извращённое состояние, когда вместо потока жизни возникает поток боли и преследования. Желание, встретив сопротивление, продолжает работать, но превращает само тело в место пытки.
Так что да: твоя формула верна. Желание упирается в тело без органов, и на этом трении рождается паранойя. Не как иллюзия или вторичный эффект, а как реальный способ, в котором процесс себя переживает.
Чтобы понять роль «тела без органов» дальше, в непрерывном процессе, нужно сравнить производство желания с производством в обществе. Это сравнение условное, «феноменологическое»: оно не утверждает, что есть два разных производства, и не объясняет их природу, а просто показывает сходство.
В социальной сфере тоже всегда есть «непроизводящий элемент» — антипроизводство, связанное с процессом. Это «полное тело», которое становится сциусом (socius) — поверхностью, где распределяются силы и агенты производства. Таким «телом» может быть земля, деспот (царь, правитель) или капитал.
Маркс писал: это тело не является продуктом труда, оно существует как будто заранее, как «естественное» или «божественное» условие. Оно не просто противостоит производительным силам; оно нависает над всем производством, становится поверхностью, на которой всё фиксируется, и благодаря этому присваивает излишек (прибавочный продукт). Кажется, будто именно оно — источник всего, как будто из него исходят и силы, и агенты.
Иначе говоря, сциус как «полное тело» — это поверхность, где записывается всё производство и откуда оно будто исходит. Общество строит свой «бред» именно так — через регистрацию процесса производства. Но это не бред сознания; скорее «ложное сознание» становится точным отражением ложного движения: настоящим восприятием иллюзорного процесса, объективного «как бы движения».
Олег: Мне одному кажется, что метафора "поверхности" неудачная? Он говорит о неком теле, он прям так и говорит, что "полное тело" или "тело без органов", а затем говорит что тело - это поверхность. У меня как-то не вяжется поверхность с телом. Тело это нечто, имеющее форму, имеющее границу. Поверхность, как поверхность воды - это сама граница, граница перехода.
Сергей: Ты попал в самое уязвимое место метафорики Делёза, Олег. Он сознательно ломает привычное представление: тело как плоть, масса, форма — и вдруг «тело» оказывается «поверхностью». Кажется, что язык сбоит. Но именно это сбойное место у него и работает как ключ.
Когда он говорит «тело без органов» или «полное тело», он имеет в виду не тело как анатомический организм, а поле, на котором фиксируются и распределяются процессы. Тело не как объект, а как место. Не как кусок мяса, а как плоскость, куда впечатываются потоки.
Вот почему он называет его поверхностью. Поверхность — это не граница в смысле «конец чего-то», а скорее «носитель следов». Вспомни бумагу: она поверхность, но именно она делает возможным запись. Или кожу: она поверхность, но на ней же появляются рубцы, шрамы, ожоги — история тела.
Тело у Делёза — это такая «кожа процессов». Не объём, не форма, а плоскость, на которой машины оставляют следы.
Когда он переносит это в социальную сферу, метафора ещё сильнее смещается. «Полное тело» общества — земля у первобытных, деспот в деспотиях, капитал у буржуазии — это не конкретный объект, а поверхность, на которой всё производство «записывается». Оно фиксирует, кому что принадлежит, кто кому должен, как распределяются излишки. И именно благодаря этому захвату оно становится как будто источником всего.
То есть у Делёза «тело» — это не плоть, а носитель организации. Поэтому «тело = поверхность» у него не противоречие, а нарочитый скандал против привычного смысла слова.
Ты прав: если воспринимать буквально, выходит путаница. Но Делёз и хочет этой путаницы. Он заставляет нас видеть тело не как организм с органами, а как пустую поверхность, на которой мир пишет свой текст.
Олег: Окей, кожа процессов - звучит прикольно. Непроизводящий элемент - это что? Разжуй пожалуйста больше, есть полное тело, есть непроизводящий элемент и сциус.
Сергей: Вот тут и проявляется делёзовский цинизм: там, где мы привыкли видеть «источник» или «основание» общества, он показывает пустое место, тормоз, обманку.
«Непроизводящий элемент» — это то, что не производит ничего само по себе, но при этом присваивает и перенаправляет производство других. Это как если бы кто-то встал у ручья и сказал: «Вода течёт из меня».
Возьми три примера, которые они приводят.
Земля в первобытных обществах. Она не производит сама по себе — в реальности производит труд, охота, коллективное действие. Но земля объявляется священной, как будто именно она рождает урожай, животных, сам род. На неё записывают весь процесс, и через неё распределяют плоды.
Деспот в архаических государствах. Царь не пашет, не ткёт, не строит. Но он становится «телом общества», поверхностью, на которой записывается: кто кому обязан, сколько собрать налогов, какой излишек присвоить. Всё производство фиксируется как бы на его теле — и от его имени возвращается обратно.
Капитал в буржуазном мире. Капитал ничего не производит сам. Но именно он становится поверхностью, на которой всё производство записывается: сколько акций, сколько прибыли, сколько вложено, сколько вынуто. Капитал представляется как источник движения, хотя он — паразит, присасывающийся к труду и к желанию.
Вот это и есть сциус: полное тело общества как поверхность записи. Оно «непроизводящее», потому что оно ничего реально не создаёт. Но оно необходимо для функционирования, потому что именно через него распределяется и фиксируется производство. Оно как бухгалтерская книга: не производит ни зерна, ни ткани, но без неё никто не узнает, кому что принадлежит.
Делёз говорит: именно этот «непроизводящий элемент» и есть условие любого общества. Но условие лживое. Оно всегда работает так, будто оно — источник. И общество строит вокруг этого целую галлюцинацию.
Так что непроизводящий элемент — это, если по-простому, тот, кто ставит штамп, но делает вид, что сам породил весь товар.
Капитал — это «тело без органов» капиталистического мира, или точнее, самого капиталистического человека. Но он не просто мёртвая и текучая субстанция денег. Капитал даёт деньгам форму, в которой деньги сами приносят деньги. Он производит прибавочную стоимость, так же как «тело без органов» воспроизводит себя, разрастается, расползается до краёв вселенной.
Капитал заставляет машины производить относительную прибавочную стоимость и сам воплощается в них как «фиксированный капитал» (станки, техника). Машины и рабочие прикрепляются к капиталу, и их работа кажется «чудом», произведённым капиталом. Всё выглядит так, будто капитал — это истинная причина всего.
Как писал Маркс: сначала капиталисты прекрасно понимают, что капитал противостоит труду и используется для выжимания прибавочного труда. Но вскоре возникает извращённый, колдовской мир, где капитал уже играет роль поверхности записи, которая охватывает всё производство (его право — присваивать и реализовывать прибавочную стоимость).
«По мере того как развивается относительная прибавочная стоимость в капиталистической системе и растёт социальная производительность труда, производительные силы и связи труда как будто отделяются от самого процесса производства и переходят от труда к капиталу. Капитал становится таинственным существом, потому что все силы производительности будто рождаются внутри него и принадлежат ему».
Именно это — особенность капитализма: деньги и капитал действуют как «полное тело», как поверхность записи. Но вообще любая социальная форма имеет такой элемент: земля, деспот, капитал — всегда есть поверхность, где всё фиксируется и перераспределяется, всегда есть «объективное мнимое движение» и «колдовской мир фетишизма». Это константа всякой социальной жизни.
Олег: так, первое же предложение и утверждение, что капитал — это «тело без органов». Почему это? ТБО вроде сопротивляется структурам и потокам, а тут мы примеряем это на капитал, как так?
Сергей: Вот здесь Делёз и Гваттари играют особенно грязно, Олег: они берут то, что казалось интимной категорией — Тело без органов как зона внутреннего сопротивления желания — и прикладывают её к капиталу, к самой абстрактной и холодной машине современности.
На первый взгляд, это действительно противоречие. ТБО — это антипроизводство, отказ, гладкая поверхность, которая не даёт органам вцепиться и соединиться. Капитал же, наоборот, всё пожирает, всё структурирует, всё втягивает в производство. Как можно одно назвать другим?
Но у Делёза логика не «или-или», а «и-и». Капитал и есть ТБО в том смысле, что он — та самая пустая поверхность, на которой всё производство фиксируется и переписывается. Как земля у первобытных или царь у деспотии. Только в капитализме эта поверхность впервые становится по-настоящему абстрактной: не тело земли, не тело деспота, а тело денег, которое «работает» без труда, заставляя казаться, будто оно само порождает прибавочную стоимость.
Здесь важно различие:
— для желания ТБО — это место сопротивления, поверхность, где машины застревают;
— для общества капитал — это то же самое: поверхность, которая ничего сама не производит, но именно на ней всё записывается и перераспределяется.
И именно потому капиталистический мир так колдовски фетишизирован. Кажется, что капитал — источник, что он порождает богатство, хотя на деле он только присваивает. Это то же самое, что в психике: кажется, что есть «орган», который управляет, но на самом деле он просто узел сопротивления.
Так что да: капитал = тело без органов. Но не в смысле освобождения, а в смысле антипроизводящей поверхности, которая захватывает и перенаправляет всё производство общества. Это и есть страшная сила капитализма: он превращает в своё тело все потоки, все машины, всех людей.
Парадокс в том, что ТБО у желания — возможность «саботажа», а у капитала — наоборот, механизм господства. Но структурно они совпадают: в обоих случаях это гладкая поверхность, где всё фиксируется, и которая делает вид, что именно она — источник всего движения.
Олег. Я не понял, в какой момент мы ТБО приравняли к «полному телу»? Как я понял, ДГ вводят термин «полное тело» параллельно термину ТБО, нет? В какой момент одно стало другим? Или я это упустил?
Сергей: Ты не упустил, ты как раз попал в тот момент, где Делёз и Гваттари намеренно путают карты. Они и вводят «полное тело» параллельно «телу без органов», а потом начинают их зеркалить, совмещать и раздвигать. Это их приём: сначала разграничить, потом спутать, потом снова различить — чтобы не осталось ощущения твёрдого основания.
Смотри, как это работает.
«Тело без органов» у Арто и у Делёза в начале — это внутренняя поверхность желания, антипроизводство в психике: отказ органам, сопротивление машинам, пустая гладь, где ничего не работает.
«Полное тело» появляется, когда они переходят на социальный уровень. Это уже не индивидуальный опыт, а социальная поверхность записи. Там, где общество фиксирует и перераспределяет производство. В одном случае это земля, в другом — царь, в третьем — капитал.
И тут Делёз говорит: давайте смотреть шире. Ведь и ТБО, и полное тело — это одно и то же структурное место. В психике и в обществе всегда есть такая поверхность — «антипроизводящий элемент». И поэтому то, что мы называем ТБО в желании, на уровне общества становится полным телом.
Отсюда и путаница. Когда они обсуждают шизофреника, это ТБО: тело, которое саботирует машины желания. Когда обсуждают общество, это «полное тело»: поверхность, где всё производство фиксируется, но которая сама ничего не создаёт.
А когда они переходят к капиталу, то вдруг совмещают оба понятия. Капитал — это одновременно «полное тело» общества и «тело без органов» в его абстрактной форме. Потому что капитал работает как антипроизводство: он ничего не производит сам, он перераспределяет, присваивает, делает вид, что всё рождается из него.
Поэтому да, изначально это два разных термина, введённых параллельно. Но у Делёза параллели всегда сходятся в короткое замыкание. В какой момент одно стало другим? В тот момент, когда они сказали: любое общество нуждается в антипроизводящей поверхности. У желания это ТБО, у общества — полное тело. А в капитализме они совпали, потому что капитал превратил эту поверхность в абсолют.
Олег: понял, они раздвигают границы понятия. Фактически ТБО можно назвать любое антипроизводство?
Сергей: Да, можно так сказать. Тело без органов у Делёза — это не фиксированное «место» и не один объект, а имя для всякого антипроизводства. Внутри психики это поверхность, где желание натыкается на отказ; в обществе — это полное тело, на котором производство фиксируется, но которое само ничего не делает.
Всё, что работает как тормоз, как остановка, как «паразитическая поверхность», можно назвать телом без органов. Именно поэтому у них в тексте это понятие постоянно «раздвигается»: от кататонического тела шизофреника до капитала как абстрактной машины.
Но важно: Делёз никогда не даёт этому звучать как «универсальному закону». Он всегда оставляет двойственность. ТБО — это антипроизводство, но оно не просто уничтожает: оно само становится частью продуктивного процесса. Оно сопротивляется, и именно через это сопротивление производство перестраивается.
Так что да, можно называть телом без органов любое антипроизводство — с оговоркой: это не пустота, а активная поверхность, которая отказывается, и в этом отказе продолжает играть в ту же игру.
«Тело без органов» захватывает производство желания, притягивает его к себе и присваивает. Машины-органы прикрепляются к нему, как пуговицы на защитном жилете фехтовальщика или как медали на груди борца, который выходит на арену и заставляет их подпрыгивать.
Тогда вместо «отталкивающей машины» (параноидальной) появляется «притягивающая машина», «машина-чудотворец». Но что значит «появляется после»? На самом деле они существуют вместе. «Чёрный юмор» здесь не снимает противоречие, а делает так, что никакого противоречия нет и никогда не было.
Олег: я снова что-то упустил. Когда ТБО сопротивляется потокам появляется машина паранойи, а эта новая притягивающая машина откуда взялась?
Сергей: Смотри, как это устроено. Когда тело без органов сопротивляется, желание превращается в пытку: каждый орган как гвоздь, каждый поток как преследование. Это то, что они назвали параноидальной машиной. Но у этого сопротивления есть и другая сторона. Тело без органов может не только отталкивать, но и притягивать к себе. Оно становится поверхностью, на которой органы прикрепляются, как значки или пуговицы. В этом случае возникает ощущение, что ТБО не враг, а «чудотворец»: оно будто дарит возможность существовать, оно собирает вокруг себя органы, как орденоносец медали.
То есть это две стороны одного и того же процесса. Отталкивание и притягивание не сменяют друг друга во времени, а сосуществуют. В одном случае — паранойя, в другом — магия, чудо. И Делёз специально пишет: «на самом деле они существуют вместе».
Здесь у него включается то, что он называет «чёрный юмор»: не нужно пытаться устранить противоречие. В логике желания противоречие не ошибка, а условие существования. ТБО одновременно отталкивает и притягивает, одновременно мучитель и чудотворец.
Так что эта «притягивающая машина» не «новая» в хронологическом смысле. Это просто другая грань того же конфликта: желание всегда и страдает от тела без органов, и липнет к нему как к поверхности.
Если очень упростить: параноидальная машина — это когда тело без органов воспринимается как палач. Притягивающая машина — когда то же самое тело переживается как святыня, источник силы. Оба режима включены сразу, как два лица одной медали.
Олег: а с хрена ТБО вдруг перестало отвергать потоки, когда оно по определению понятия это делает? ТБО всегда сопротивляется потокам, это и делает из нее ТБО, разве не так? С чего вдруг сейчас появился сценарий, когда она "и притягивать к себе"? Тогда ТБО? Я думал, это некая абстракция для состояния, когда мы отвергаем все: от структур, до желаний и потоков. Тогда это не верное определение?
Сергей: Ну если держаться «жёсткого» определения, Тело без органов — это всегда сопротивление, всегда отказ, всегда «нет» потокам. Но у Делёза определения никогда не остаются жёсткими. Он их размыкает, делает текучими, как сами машины желания.
Тело без органов действительно — поверхность отказа. Но оно не существует как чистое «нет». Оно всегда вовлечено в производство, потому что желание, упираясь в него, не исчезает. Оно продолжает работать, только иначе. И вот это «иначе» — иногда выглядит как притяжение.
Подумай так: сопротивление не может быть пассивным. Чтобы сопротивляться потоку, ТБО уже должно с ним вступить в контакт. А в контакте поток не просто отталкивается — он «прилипает», застревает, оставляет след. Вот это и есть притягивание. Оно не отменяет сопротивления, а растёт из него.
Арто говорил: «тело — это тело, оно не хочет органов». Но даже в этом отказе органы оказываются на нём, как приклеенные значки. Отвергая их, оно всё равно делает их видимыми, заставляет крутиться вокруг себя. В этом и парадокс: оно и ненавидит, и собирает. Оно и палач, и святыня.
Поэтому твоя идея, что ТБО = абстракция полного отказа, слишком чистая. У Делёза нет чистоты. ТБО — это скорее поле напряжений: да, оно отталкивает, но именно потому и притягивает. Оно не «или-или», а «и-и». Оно не определение, а дыра в определениях.
Так что ты прав, что определение не совпадает с практикой. Но это не ошибка, а ход мысли Делёза. Он создаёт понятие, которое сразу подрывает само себя.
Давай я попробую сказать без философской пены?
Олег: ну, давай без пены....
Сергей: Тело без органов — это всегда отказ, но отказ сам по себе становится формой притяжения. Отталкивая потоки, оно заставляет их задерживаться на себе, застревать, обвиваться вокруг. Поэтому оно и враг, и магнит одновременно.
Тело без органов, непродуктивное и непотребляемое, становится поверхностью, где записывается весь процесс производства желания. Поэтому кажется, что сами машины желания исходят из него — это видимость, которую оно им возвращает.
Органы «возрождаются», чудесным образом появляются на теле президента Шребера, который, по его собственным словам, притягивает к себе божественные лучи. Конечно, старая «параноидальная машина» остаётся: насмешливые голоса, которые хотят «разочудотворить» органы Шребера, особенно его анус.
Но главное — это установление зачарованной поверхности записи, которая присваивает себе все производительные силы и органы производства и действует как «почти-причина», сообщая им кажущийся импульс (фетиш).
Так шизофреник оказывается тем, кто делает «политическую экономию». И сексуальность тоже оказывается вопросом экономики.
Олег: Как сексуальность оказывается вопросом экономики? Мне сложно понять этот текст...
Сергей: Делёз и Гваттари специально сводят в одну кучу то, что обычно держат раздельно: психику, тело, экономику, политику, секс. Они как будто говорят: «Всё это — один и тот же процесс, просто с разных сторон».
Попробуем развернуть.
Когда они пишут «сексуальность оказывается вопросом экономики», это значит: желание всегда производит. Секс — не только про удовольствие, но про производство тел, потоков, связей, образов. И это производство тут же фиксируется на поверхности общества — земле, законе, капитале.
Посмотри на пример Шребера (сумасшедшего судьи, который считал, что в него вживляются божественные лучи и рождаются новые органы). Для него сексуальность не сводилась к интимным фантазиям — она превращалась в целую систему производства: органы «возрождаются», потоки идут, тело становится ареной машин. Но всё это записывается на поверхности Тела без органов, которое делает вид, что само рождает эти процессы.
Теперь перенеси это на общество. Производство труда — тоже сексуально в их логике, потому что это работа желающих машин. Но как только оно фиксируется на поверхности капитала, кажется, будто сам капитал рождает богатство. Точно так же, как у Шребера кажется, что его тело рождает органы чудом.
Сексуальность и экономика — это один и тот же механизм: потоки желания производят, поверхность (ТБО или капитал) присваивает, делает вид, что оно источник, и возвращает всё как «чудо». В одном случае это чудо тела, в другом — чудо денег.
Поэтому Делёз и Гваттари говорят: у шизофреника на самом деле «политическая экономия». Он показывает нам, что сексуальные машины и экономические машины работают одинаково: они производят, их производство фиксируется на чужой поверхности, и эта поверхность присваивает всё себе.
Если коротко: сексуальность — это экономика, потому что и там, и там мы имеем дело с машинами производства желания, которые кто-то присваивает и превращает в «фетиш».
Олег: Давай еще раз, только не надо эти психотерапевтические примеры Фрейда, давай что-то по проще. Они вводят режим ТБО как притягивающий, так? Потом они говорят, что на ТБО записывается процесс рождения желаний... Например мы берем ТБО как капитал, на капитал записываются желания. Сам капитал становится желанием, то есть фетишем, так? Как мы пришли к сексу?
Сергей: Сначала — Тело без органов. Оно ничего не производит, но превращается в поверхность, где записывается весь процесс желания. Машины что-то делают, потоки бегут, а ТБО как бы собирает это на себе, и в итоге создаётся видимость: будто именно оно — источник.
Теперь — перенос в социальное. Если взять капитал, то он работает точно так же: сам ничего не делает, но все результаты труда фиксируются на нём. Капитал «обвешан» машинами (рабочими, станками, технологиями), и кажется, что всё это рождается из него. Поэтому он и становится фетишем — деньгам приписывают силу «самоплодиться», расти, приносить ещё деньги.
А как тут появляется сексуальность? Просто потому, что сексуальность — это и есть работа желающих машин. Потоки спермы, молока, крика, прикосновений — это те же самые потоки, что и потоки труда, товаров или денег. Они устроены одинаково: всегда есть машина, которая пускает поток, и другая, которая его прерывает и перенаправляет.
И выходит: если капитал может стать поверхностью записи и превратиться в фетиш, то и секс — это тоже экономика, потому что он подчиняется тем же законам. Не в смысле «продажной любви» или морали, а в том, что сексуальность — это производство, которое общество сразу же присваивает, фиксирует, делает из него свою запись.
Поэтому они и говорят: сексуальность — вопрос экономики. Потому что на уровне машин и потоков никакой разницы нет: секс и труд — это одно и то же производство желания. А как только появляется поверхность записи (будь то капитал, закон, божество) — оно сразу становится фетишем.
Если сказать ещё проще: секс у Делёза — это не интимность, а способ показать, что желание производит так же, как экономика. И наоборот: экономика — это всего лишь продолжение сексуальности, перенесённой в общественные масштабы.
Продолжение: