Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (5)

Статья является продолжением статьи:

Параноидальная машина по Делезу

Производство не записывается так же, как оно происходит. Точнее, оно не воспроизводится в кажущемся движении так же, как в самом процессе своего становления. Мы незаметно переходим в другую сферу — производство-запись, где действуют другие законы, чем в производстве-производстве.

Закон производства был закон соединения («и», «и потом»), где машины желания связывают потоки. Но когда эти соединения переходят на тело без органов (как труд к капиталу), они подчиняются другой логике — логике разъединений (disjonctions). Тело без органов выступает как «естественное или божественное условие», и машины цепляются к нему как точки разъединения. Между этими точками строится сеть новых связей, которые покрывают поверхность тела без органов.

Теперь вместо «и потом» появляется «либо… либо» («soit… soit») шизофреника. Это не выбор альтернатив (как в «или–или»), а система скольжений и перестановок, где любые различия в итоге сводятся к одному и тому же.

Пример: рот говорит, ноги идут. Но:
– либо он замолчал, потому что ему нечего сказать,
– либо у него было что сказать, но он отказался говорить,
– либо сказал позже, либо сразу,
– либо говорил прерывисто, либо непрерывно,
– всё это можно перемещать и менять местами, и каждый раз получаем новую комбинацию.

Олег: зачем вообще нужна эта детальная логистика? Почему не иметь концепт в общем виде, зачем Делез опускается на уровень как потоки подключены? Для меня это просто лишние детали, раскрывают ли они что-то?

Сергей: Делёз и Гваттари действительно кажутся навязчивыми педантами: вот тебе рот, вот ноги, вот «либо сказал сразу, либо позже» — зачем это всё? Неужели нельзя ограничиться общим принципом: есть производство, есть запись, они работают по-разному?

Но у них здесь есть хитрый ход. Они боятся, что если оставить только общую схему, то мысль снова скатится к абстракции, к универсальному понятию — а именно против этого они бьются.

Им важно показать, что это не философская «метафора», не красивая аллегория, а буквально процесс, происходящий на уровне тел и потоков. Желание — не идея, не образ, а что-то, что работает так же материально, как двигатель или труба. Поэтому они намеренно спускаются в детали: рот, анус, ноги, язык. Это их способ «заземлить» теорию, вытащить её из чистой абстракции в плоть.

И ещё один момент. Логика «и-и» (соединения) и логика «либо-либо» (разъединений) у них не остаются пустыми категориями. Они действительно хотят показать, как именно эти логики «проигрываются» на конкретных телесных уровнях. Иначе получится, что мы обсуждаем «систему» где-то вне человека, вне опыта. А они как раз настаивают: всё это про нас, про самые базовые действия.

Так что да, эти мелкие примеры — рот сказал или не сказал, ноги пошли или не пошли — кажутся избыточными, почти анекдотичными. Но в их логике это способ разрушить дистанцию. Чтобы читатель не спрятался в универсальности, а столкнулся лицом к лицу: вот так твой рот работает, вот так твои ноги.

И ещё — это чисто делёзовская манера письма. Он всегда множит примеры, чтобы никакая схема не застыла, а оставалась скользящей. Схема плюс пример, потом пример ломает схему, потом новая схема. Это не детали ради деталей, а способ держать мысль в движении.

Можно сказать так: абстракция у них всегда дышит через частность.

Олег: раз уж мы заговорили про примеры. Можно ли придумать хороший пример для этих схем подключения и отключения? Почему вообще отключение от потока не такое-же как подключение? И что за "и и" схема? Может надо было ранее спросить. Это как в булевой логике оператор AND?

Сергей: Начнём с самого простого. У них «и-и» — это способ описать, как работают желающие машины. Одна машина всегда соединяется с другой: грудь и рот, рот и молоко, рот и слова, язык и ухо. Каждое соединение — это AND, да. Только не в смысле формальной логики, а как цепочка в реальности: одно сцепляется с другим, и процесс тянется дальше.

Теперь про «отключение». Почему оно не то же самое, что подключение? Потому что в их логике поток всегда продолжается, он не останавливается. Когда одна машина «отключает» поток, она не уничтожает его, а перенаправляет, прерывает и запускает дальше.

Пример. Возьми банальный процесс еды:
— поток пищи идёт в рот,
— рот прерывает поток и запускает новый — жевание,
— пищевод прерывает жевание и превращает его в глотание,
— желудок прерывает глотание и запускает пищеварение.

Это не просто «включить» или «выключить». Это серия «и-и»: рот и пища, пищевод и рот, желудок и пищевод. Каждое прерывание — это новое подключение.

Вот в этом отличие от булевой логики. Там AND — это статическая операция: «истина и истина = истина». А у Делёза «и» — это движение, процесс, сцепка. Он не говорит, что «А и В = С». Он говорит: «А и В» сами становятся новым процессом, который тут же соединяется с чем-то ещё.

А теперь добавь сюда отключение. Когда поток прерывается, он никогда не исчезает, он становится новым потоком. Желание всегда работает через прерывания. И потому они говорят: желание не «или-или», а всегда «и-и». Это логика склеек, а не логика выбора.

Так что да, формально похоже на AND, но у них это не логический оператор, а телесный механизм: любое «и» — это соединение, любое прерывание — это тоже «и», только в другой точке.

Олег: Давай попробуем переформулировать это без терминов, а общими словами. Верно ли, что ДГ хотят вот что сказать: при передаче потока, пусть будет поток желаний, желание доходит в том виде, в каком оно отправлено. Грубо говорят машина желаний шлет потоком посылки "желание", и есть мы рассмотрим одну конкретную посылку, квант потока, то увидим, что то, что отправлено - то и доставлено. Например, мне кажется с примерами проще. Пусть это будет реклама из телевизора: купи машину. Она шлет фетешистксое желание купить авто, и человек получает этот поток и хочет купить авто.

А вот далее получатель не шлет посылку дальше. Он ее раскрывает, разрушает ту посылку, и эта посылка останавливается. Но далее он может из желания слепить что-то новое, например поток мыслей "я не достаточно хорош без машины" или поток "денег", или и то и то. Но суть в том, что желание поступает в том виде в каком передается, но далее оно не обязано передаться дальше без переработки, так?

Сергей: Ты уловил главное: у Делёза и Гваттари поток желания никогда не путешествует как «чистый сигнал», который просто передаётся дальше без искажений.

Он всегда доходит в том виде, в котором был отправлен, но в точке встречи с новой машиной он не просто продолжает движение — он разрывается и перекраивается. Машина никогда не является прозрачным проводником. Она всегда что-то делает: кусает, жует, прерывает, перенаправляет.

Твой пример с рекламой идеально ложится.
— Телевизор выбрасывает поток: «купи машину».
— Человек принимает его — и вот тут не просто сохраняет желание «купить», а начинает производить новые ходы: «я без машины никто», «мне нужны деньги», «надо занять у банка», «может, лучше взять кредит».

То есть исходное «купить машину» поступает как есть, но в момент встречи оно распадается и превращается в новые линии. Желание никогда не просто передаётся — оно всегда работает, что-то производит на выходе.

Вот почему у них нет простого деления: «передача» и «остановка». Каждая остановка — уже новое производство. Каждое «разрушение посылки» — это уже рождение других потоков.

Так что да, твоя формула верная:
— желание поступает в точности таким, каким было отправлено,
— но никогда не проходит транзитом: оно всегда перерабатывается, прерывается, становится другим, даёт новые ветви.

Именно поэтому Делёз и Гваттари так настаивают на логике «и-и». Поток никогда не идёт «от А к Б» в чистом виде. Он всегда идёт «от А к Б, и тут рождается С, и дальше D, и ещё E».

Так шизофреник, обладающий «самым бедным капиталом» (как герой Малон у Беккета), пишет на своём теле целую литанию разъединений, создавая мир парадов, где даже малейшая перестановка отвечает на новую ситуацию или на навязчивый вопрос.

Олег: опять этот Малон. К чему тут отсылки?

Сергей: Да, здесь они снова цепляют Беккета — и не случайно. Беккет для Делёза и Гваттари — почти родной брат: у него мир тоже устроен как развалившаяся машина, где смысл крошится в обломки, а тело и речь существуют в режиме «остатков».

Давай напомню. Малон — это персонаж романа «Малон умирает» (Malone meurt). Старый, полубезумный, прикованный к постели человек, который пишет и говорит, пока ждёт смерти. У него нет ни имущества, ни власти, ни ресурсов — «самый бедный капитал». Но именно в этой бедности он начинает производить бесконечные списки, литании, парады: перечисляет вещи, придумывает персонажей, строит мир из фрагментов.

Делёз и Гваттари видят в этом прямую аналогию с шизофреником:
— у него тоже нет капитала, нет органа-центра, нет «сущности»,
— зато он пишет, множит, переставляет, соединяет, прерывает.
Не важно, что это «мусор» и «обломки» — важно, что процесс продолжается, и каждая перестановка уже является новым производством.

То есть отсылка к Малону нужна не ради литературы, а чтобы подчеркнуть: бедность, пустота, отсутствие органа или капитала не делают процесс невозможным. Наоборот, они показывают его в «чистом виде». Малон сидит в своей кровати и сочиняет мир из ничего — так же шизофреник пишет своё тело разъединениями, создаёт парады из обрывков.

Поэтому для ДГ Беккет — не автор про отчаяние, а автор про чистое производство из бедности, когда из пустоты рождаются бесконечные комбинации.

Таким образом, синтез разъединений-записи накладывается на синтез соединений-производства.
Процесс производства превращается в процедуру записи.

Если называть «либидо» соединительную работу желающего производства, то часть этой энергии превращается в энергию записи-разъединения — то, что авторы называют Numen (божественная сила).

Почему «божественная»? Тело без органов — это не Бог. Но энергия, которая его пронизывает, кажется божественной, потому что оно притягивает к себе всё производство, превращает его в «чудо» и записывает его через все возможные разъединения. Поэтому и возникают странные отношения Шребера с Богом.

И если нас спрашивают: «Вы верите в Бога?», то мы должны ответить строго по-Кантовски и по-Шреберу: да, но только как в «хозяина разъединений», в принцип, который заранее задаёт этот логический порядок (Бог как Omnitudo realitatis — «полнота реальности», из которой все частные реальности вытекают через разделение).

Олег: Расскажи про синтез соединений-производства. Само слово синтез значит рождение нового из соеденения частей? И что тут про Бога?

Сергей: всё верно: у Делёза и Гваттари слово «синтез» значит именно то — рождение нового в точке соединения или прерывания. Они говорят «синтез», чтобы подчеркнуть: это не механическое сложение, а нечто, что создаёт новое качество.

Это их первый и основной синтез: то, что мы обсуждали раньше под логикой «и-и». Машины желания всегда соединяются парами: рот и грудь, язык и ухо, анус и пища. Каждый раз это соединение не просто «передаёт» поток, а создаёт новый поток.

То есть да: «синтез соединений-производства» = соединение → рождение нового → опять соединение → снова новое.

Но поверх этого появляется синтез разъединений-записи. Когда всё это производство оказывается «записанным» на теле без органов, логика меняется. Там уже не «и-и», а «либо-либо». Потоки фиксируются не как жизнь и движение, а как структура различий и разделений: рот говорил или не говорил, ноги пошли или не пошли, анус работает или закрыт.

И здесь производство превращается в запись: это уже не чистый процесс, а его фиксированная версия, распределённая на поверхности.

А что про Бога? И тут Делёз достаёт свой чёрный юмор. Бог — это не личность и не сущность. Бог — это имя для этой самой силы разъединений.

Почему она «божественная»? Потому что она производит ощущение чуда. Тело без органов, которое ничего не делает, вдруг начинает казаться источником всего: именно оно, как поверхность, фиксирует процессы и делает вид, что всё исходит из него. Для Шребера это ощущается буквально как Бог, насылающий лучи и рождающий органы. Для философии это выглядит как некая «полнота реальности», из которой будто вытекают все различия.

Но у Делёза это не религия, а ирония. Бог — это не существо, а просто название для механизма записи, для хозяина разъединений. Не творец, а бухгалтер, который присваивает себе весь процесс и выглядит как чудо.

Олег: синтез понятен, желание перерастает во что-то другое. Как я говорил, желание купить авто перерастает в поход в банк за кредитом. Это синтез. Одно стало другим. А что там про запись? Как запись переложить на жизненный пример?

Сергей: Представь: твой поход за кредитом не просто случился. Он зафиксировался: в базе банка, в договоре, в графике платежей. Всё производство желания — мысль, решение, действие — оказалось вписано в систему. Теперь оно не твоё частное, а часть большой машины — кредитной, капиталистической.

Запись — это именно этот момент фиксации. Не просто «желание переросло», а оно прикрепилось к поверхности, где превращается в элемент структуры.

Другой пример — реклама. Ты захотел автомобиль → пошёл в салон. Вроде бы это твой личный синтез. Но как только ты подписал бумагу, внёс первый платёж — твой акт желания стал записью в бухгалтерии. Теперь это часть оборота компании, статистики продаж, отчётности перед акционерами.

Запись — это не продолжение желания, а его превращение в документ, в факт, в структурный след.

Так что:

Синтез — это когда желание движется и меняется: из «хочу машину» в «иду в банк».
Запись — это когда этот процесс фиксируется на чужой поверхности: в договоре, в системе капитала, в «теле без органов».

Вот почему Делёз и Гваттари так любят различать «производство» и «производство-запись». Одно живое, другое мёртвое, но оба необходимы.

Олег: то есть запись - есть фактические действие, или даже последствия от действий. Цепочка такая: приходит поток, мы его синтезируем во что-то в какие-то действия, когда мы эти действия прям делаем, последствия действий - есть запись. След от наших действий в истории событий - есть запись.

Сергей: Желание приходит как поток, мы его схватываем, синтезируем, превращаем в действие — это ещё производство. Но как только действие сделано, оно оставляет след. Этот след и есть запись.

Это может быть документ, как твой кредитный договор. Может быть просто изменение в мире: срубленное дерево, рисунок на бумаге, деньги, переведённые со счёта. Всё это — отпечатки, которые фиксируют процесс, делают его частью более широкой машины.

Запись — это не действие само по себе, а то, что остаётся от действия, то, что фиксирует его и встраивает в общую поверхность — в историю, в общество, в капитал.

«Божественное» здесь — это всего лишь особенность энергии разъединения. У Шребера его Бог неразделим с этими разъединениями, через которые он сам себя делит: «древние империи» и «будущие империи»; Бог верховный и Бог низший.

Фрейд отмечает, что такие разъединительные синтезы характерны не только для бреда Шребера, но и для бреда вообще:
«Такие деления — признак параноидальных психозов. Эти психозы делят, тогда как истерия сгущает. Или точнее: психозы снова раскладывают на элементы те сгущения и отождествления, которые были сделаны бессознательным воображением».

Но почему Фрейд добавляет, что всё-таки истерия первична, а разъединения — лишь результат проекции какого-то изначального сгущения? Вероятно, чтобы сохранить главенство Эдипа даже в боге бреда и в шизо-параноидальной записи.

Олег: тут уход в психоанализ пошел? Можно разжевать, в чем тут конфликт с Фрейдом?

Сергей: Да, это чистый выпад против Фрейда, и, как всегда у Делёза с Гваттари, — не столько психиатрический, сколько философский.

Фрейд смотрел на бред через призму Эдипа: в основе всё равно семья, отец, мать, ребёнок, их отношения. Для него любые психозы — даже такие странные, как у Шребера, где Бог делится на «высшего» и «низшего», — это всего лишь производные от бессознательных фантазий, которые изначально «сгустились» вокруг Эдипова треугольника.

Он говорил так: в истерии происходит сгущение — разные образы и желания бессознательного накладываются друг на друга. А в паранойе — наоборот, раскладывание: то, что раньше было соединено воображением, теперь разделяется и разъединяется. Но всё равно, и сгущение, и разъединение у него вторичны: изначальное — это Эдип, первичный комплекс.

Делёз и Гваттари в это не верят. Они говорят: никакого «первичного сгущения» нет. Разъединение — не вторично, а фундаментально. Машины желания изначально работают через разрывы и соединения, через «и-и» и «либо-либо». Бред Шребера с его богами, которые делятся, распадаются и снова соединяются, — это не искажённое отражение семейных комплексов, а прямое проявление того, как работает само желание.

Для Фрейда: паранойя — проекция, вторичный эффект, след от вытеснённого Эдипа.
Для Делёза: паранойя — это сама структура производства желания, просто обнажённая.

Так что конфликт вот в чём:
— Фрейд всегда тянет всё к Эдипу, делает его первичным узлом. Даже бог бреда у него оказывается «маской отца».
— Делёз и Гваттари отказываются признавать это. Для них никакой «отцовской сцены» нет в основе. В основе всегда только процесс: соединения и разъединения, которые производят мир.

Отсюда главный вопрос:
Запись желания всегда ли проходит через эдиповы термины?
Разъединения действительно составляют форму генеалогии желания. Но эта генеалогия — эдипова, треугольная («папа-мама-я»)? Или же Эдип — это навязанное требование общества, инструмент, чтобы «приручить» ту материю и форму желания, которые постоянно ускользают?

Шизофреник всё время сталкивается с «вызовом», его спрашивают, его кодируют в терминах социального кода: «Твоё имя? Твой отец? Твоя мать?»
Так, в романе Беккета Моллой, полицейский допрашивает героя:
– Вас зовут Моллой?
– Да, – говорю, – только что вспомнил.
– А мама ваша?
– Не понял.
– Мама тоже Моллой?
– Мама Моллой? – переспрашиваю.
– Да, – говорит он.
– Думаю…
– Значит, вас зовут Моллой.
– Да.
– И мама ваша Моллой?
– Думаю…

Психоанализ здесь мало что меняет: он продолжает спрашивать и интерпретировать в рамках эдипова треугольника, хотя видно, что психотические явления выходят за его пределы.
Психоаналитик говорит: под верховным Богом Шребера скрывается отец; а под низшим — старший брат.

Иногда шизофреник устает и требует оставить его в покое. Иногда он соглашается «сыграть в эту игру», но делает это по-своему, внедряя собственные обозначения в предложенную схему и взрывая её изнутри: «Да, это моя мать, но моя мать — это Дева Мария».

Можно представить, как Шребер отвечает Фрейду: «Да-да-да, говорящие птицы — это девушки, верховный Бог — папа, а низший Бог — брат». Но одновременно он делает так, что девушки беременеют от птиц, отец — от верховного Бога, брат — от низшего. И все эти «божественные формы» становятся всё более запутанными, чем примитивные термины эдипова треугольника.

Я не верю ни в отца,
ни в мать,
я не верю
в папу-маму.

Олег: тут ДГ показывают что интерпретация Фрейда узка и не состоятельна, чтобы толковать бред шизофреника?

Сергей: Да, именно. Здесь Делёз и Гваттари в очередной раз расправляются с Фрейдом. Его подход к психозам для них слишком бедный, слишком схематичный.

Фрейд видит всё через призму Эдипа. Как бы ни извивался бред — в нём всегда должны обнаружиться отец, мать и ребёнок. Бог Шребера? Это отец. Голоса? Это брат. Девушки-птицы? Это замещённые фигуры матери. Всё возвращается к одной и той же триаде.

А Делёз и Гваттари показывают, что у шизофреника бред — это не про «маски отца и матери», а про разветвляющийся процесс, где образы соединяются, переплетаются, множатся. Не сводятся к треугольнику, а разрастаются за его пределы.

Вот почему они приводят сцену у Беккета. Полицейский задаёт самые банальные, «социальные» вопросы: кто ты, как зовут твою мать. Но герой не может удержать это в треугольной схеме. Для него идентичность — текучая, нелепая, обрывающаяся. И психоанализ, по мнению Делёза, делает ровно то же, что этот полицейский: пытается втиснуть процесс в социальный код «папа-мама-я».

А шизофреник отвечает двусмысленно. Иногда играет в эту игру, но всегда ломает её изнутри: «моя мать — Дева Мария», «мой отец — Бог». То есть он использует навязанный код, но тут же разрывает его, создаёт новые линии.

Так что да: Делёз и Гваттари здесь говорят прямо — психоанализ не способен понять шизофрению, потому что упрямо видит в ней только отражение Эдипа. А на деле бред — это не семейный театр, а производство новых связей, которые разрывают всякие рамки.

Если сказать совсем коротко: Фрейд редуцирует психоз к отцу и матери, а Делёз показывает, что психоз разрывает семью на клочья и строит вселенную из обломков.

Производство желания устроено как линейная бинарная система: «2, 1, 2, 1…»
Когда появляется «полное тело» (тело без органов), оно включается как третий элемент, но не превращает эту систему в треугольник.
Эта серия упрямо сопротивляется любым попыткам переложить её в тройственную фигуру Эдипа (папа–мама–я).

Тело без органов создаётся как антипроизводство. Оно существует для того, чтобы отвергнуть саму идею «родительского производства».
Как можно говорить, что оно «рождено родителями», если оно свидетельствует о том, что породило само себя?

Олег: мы еще не говорили, откуда берется ТБО вообще? Как ТБО может рождать самого себя? Мы можем рассмотреть ТБО конкретного человека, внутри его "живет" некое ТБО. Откуда оно взялось в нем?

Сергей: Откуда вообще берётся это странное Тело без органов, если оно не похоже ни на объект, ни на структуру, ни на орган?

Делёз и Гваттари нарочно подрывают привычное представление: мы привыкли думать, что всё в человеке кем-то «дано» — родителями, генами, обществом. Но ТБО они определяют как нечто, что возникает не из «рождения» или «передачи», а из самого процесса желания.

Вспомни: машины желания всё время работают. Они соединяются, производят, крутят потоки. Но в этом процессе они натыкаются на свой предел — на сопротивление, на отказ. И этот предел, эта «гладкая поверхность», где поток застревает, и есть ТБО. Оно не «создано извне», а появляется как побочный продукт самого производства.

Представь мотор, который перегревается. В нём есть сама энергия работы, но в какой-то момент из неё же рождается сопротивление — трение, тепло, шум. Это не отдельный элемент, привнесённый кем-то. Это сам процесс, порождающий свой антипроцесс. Вот так и с ТБО.

Поэтому они и пишут: «Как можно говорить, что оно рождено родителями, если оно свидетельствует о том, что породило само себя?» ТБО нельзя свести к папе и маме. Оно не наследуется, не транслируется. Оно рождается каждый раз заново, в точке, где производство желания упирается в отказ, где поток превращается в «ничего».

И значит, в каждом из нас ТБО появляется не как «часть тела» или «особый орган», а как опыт сопротивления. Там, где желание вдруг натыкается на пустоту: «нет рта, нет языка, нет ануса». Оно возникает в моменты сбоев, остановок, внутренних катастроф. И каждый раз это не «наследие», а самопорождение.

Если упростить: ТБО рождается из самого процесса желания, как его внутренняя поломка, его самоотрицание. Оно всегда самопроизводство — не от родителей, а от сопротивления, возникающего прямо внутри работы машин.

Олег: можно ли тогда описать ТБО - как способность провода к сопротивлению тока. Откуда в проводе сопротивление? Самого сопротивления там нет, сопротивление рождается, когда ток идет по проводу. Так можно сказать, что ТБО у человека - это как его сопротивление у провода?

Сергей: Очень точное сравнение, Олег. Именно в этом духе и мыслит Делёз: Тело без органов — это не «вещь внутри нас», а свойство процесса, возникающее в момент его работы.

Как в проводе нет «самостоятельного органа сопротивления», но стоит пустить ток — и сопротивление сразу возникает. Оно не существует заранее, его нельзя потрогать отдельно, оно есть только как эффект прохождения тока.

Так и с ТБО. Пока машины желания соединяются, производят, гонят свои потоки — всё движется. Но в какой-то момент это движение натыкается на поверхность отказа, на «не хочу». И именно там рождается ТБО. Оно не предшествует процессу, а всегда рождается внутри него, как его обратная сторона.

Поэтому и так важно у Делёза: ТБО не «дано родителями» и не «врождённо». Оно возникает каждый раз заново, в каждом человеке, как сопротивление желания, как его тормоз, как трение, которое создаётся самим током.

Твоя метафора с проводом идеальна. Если совсем коротко: ТБО — это не объект, а сопротивление, возникающее в точке прохождения потока желания.

Именно на нём, там, где оно есть, распределяется энергия (Numen), и именно на нём возникают разъединения, не зависящие от проекций.
«Да, я был своим отцом и я был своим сыном».
Арто писал: «Я, Антонен Арто, я — мой сын, мой отец, моя мать и я сам».

Шизофреник использует собственные способы ориентации, потому что у него есть свой код записи, который не совпадает с социальным.
А если и совпадает, то только в форме пародии.
Его «код желания» отличается невероятной текучестью.

Кажется, что шизофреник скачет с одного кода на другой, смешивает все коды:
– Сегодня он даст одну версию, завтра другую.
– Один и тот же случай он объяснит разными генеалогиями.
– Если его не раздражают, он может даже принять навязанный эдипов код, но только чтобы напихать в него такие разъединения, от которых он должен был его ограждать.

Рисунки Адольфа Вёфли: часы, турбины, динамо-машины, «небесные машины», «дом-машины» и так далее.
Они устроены по принципу соединений: от края к центру, слоями.
Но его «объяснения» к рисункам, которые он менял по настроению, уже строятся как родословные, как записи.
Причём сама запись накладывается на рисунок в виде линий «катастроф» и «падений», окружённых спиралями.

Олег: Адольф Вёфли это художник?

Сергей: Он был швейцарским художником, но не в привычном смысле: большую часть жизни он провёл в психиатрической клинике, где и создавал свои работы.

Его рисунки — это колоссальные, перегруженные композиции: узоры, геометрии, машины, спирали, тексты, иногда целые книги, иллюстрированные и снабжённые «объяснениями». Всё это выглядело как смесь музыки, математики, инженерных чертежей и детской фантазии.

Для Делёза и Гваттари Вёфли — яркий пример того, как работает шизофреническое производство. Он бесконечно соединял элементы, как машины: часы к турбине, турбину к дому, дом к небесам. Но при этом он ещё и «записывал» всё это: подписывал, выстраивал родословные, генеалогии, фантастические истории. И эти подписи всё время менялись: одно и то же изображение он мог объяснить совершенно разными словами в разные дни.

Именно в этом они видят «код желания» шизофреника: он не фиксирован, а текуч, он скользит от одной версии к другой, превращает навязанные коды в пародии и сразу же взрывает их изнутри.

Так что да, Вёфли — художник, но для Делёза важнее то, что он — живой пример того, как желание соединяет и записывает одновременно, создавая странный гибрид: и картину, и текст, и родословие, и машину.

Шизофреник всегда «падает на ноги», хотя эти ноги шаткие, потому что всё одинаково с любой стороны: во всех разъединениях одно и то же.

Органные машины могут прилипать к телу без органов, но оно всё равно остаётся без органов, оно не превращается в организм. Оно сохраняет текучесть и скользкость.

Так же у Шребера: к его телу прикрепляются агенты производства, как лучи неба, которые он притягивает. В этих лучах — тысячи маленьких сперматозоидов. Лучи, птицы, голоса, нервы вступают в сложные и переставляемые генеалогические отношения с Богом и его разделёнными формами.

Но всё это происходит и записывается на теле без органов: и совокупления агентов, и разделения Бога, и генеалогии с их перестановками.
Всё цепляется к нему, как вши к гриве льва.

Сергей: Вот тут Делёз и Гваттари доводят образ до предела, Олег. Они показывают: как бы ни нагромождались связи и генеалогии, как бы ни приклеивались органы и агенты, Тело без органов остаётся самим собой — гладкой поверхностью, без центра и без фиксированной формы.

Шизофреник «падает на ноги», как они пишут, но эти ноги не дают устойчивости: куда ни упади — всё одинаково. Нет высшего и низшего, нет «правильной стороны». Любое разъединение ведёт к одному и тому же — к ТБО, на котором всё фиксируется, но которое само не превращается в организм.

Пример Шребера нужен именно для этого: его тело обрастает агентами — божественными лучами, голосами, птицами, спермиями. Всё это складывается в странные родословные, в непрерывные перестановки. Но в конце концов всё прикрепляется к ТБО, как вши к гриве льва. Множество деталей, бесконечные коды, но сама поверхность остаётся неизменной: гладкая, текучая, скользкая.

В этом их радикальный жест: организмы — всегда враги тела. Организмы хотят структуру, порядок, функцию. А ТБО остаётся без органов, не позволяя им превратить себя в фиксированное устройство. Даже когда к нему прилипают все эти паразитические «машины», оно не становится организмом — оно остаётся поверхностью записи, где всё фиксируется и тут же распадается.

Можно сказать проще: шизофреник строит вселенную из лучей, сперматозоидов, птиц и голосов. Но вся эта вселенная держится не на структурах, а на поверхности ТБО, которая никогда не становится организмом.

Олег: Я уже слышал этот тейк, что организм - враг тела. Не буквально конечно, а на уровне категорий. Категория тела - враг категории организма. Так?

Сергей: Да, именно так. Делёз и Гваттари нарочно обостряют до парадокса: «организм — враг тела». Не в том смысле, что твой желудок хочет убить твою руку, а в том, что сама категория «организм» противостоит категории «тела».

Продолжение: