Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип: разбор (8)

Статья является продолжением статьи:

Мир из потоков

Если желание производит, то оно производит реальное.
Если желание — производящее, то оно может быть таковым только в реальности и производить реальность.

Желание — это совокупность пассивных синтезов, которые «сращивают» частичные объекты, потоки и тела, и функционируют как единицы производства. Реальное возникает из этого, оно — результат пассивных синтезов желания, то есть самопроизводства бессознательного.

Желание ничем не обделено, ему ничего не «не хватает», оно не страдает отсутствием объекта.
Скорее наоборот: это субъект «не хватает» желанию, или желание «не имеет» фиксированного субъекта. Фиксированный субъект появляется только через репрессию.

Олег: Реальное тут как материальное? Что вообще значит реальное?

Сергей: Забудь слово «реальное» как ты его знал. Делёз с Гваттари используют его против привычного значения.

У них это не философская сущность, не вещь в себе, не фундамент бытия. И уж точно не то, что можно потрогать или проверить экспериментом. «Реальное» у них — это то, что производится желанием. А желание — это не внутри нас, а между нами. Не чувство, а механизм.

То есть: нет заранее данного «реального». Оно не лежит где-то и не ждёт, пока ты его откроешь. Оно возникает, когда потоки соединяются. Когда, например, звук и ухо образуют слышание. Когда холод и кожа образуют дрожь. Не отдельно, а вместе.

И потому реальное — это результат. Не субстанция, а эффект. Как у Маркса: не «товар существует», а «товар — форма, в которой выражаются отношения производства». Так и у них: реальное — это то, что выросло из соединений. Пассивные синтезы, как они пишут. Сращивание.

Поэтому, когда они говорят «желание производит реальное», они говорят: то, что ты называешь действительным — это просто то, что получилось из процессов желания. Никакой мистики. Просто — ты соединяешься, и из соединения — эффект. Вот он и есть «реальное».

Да, это не интуитивно. Но они специально это делают. Чтобы разрушить твою привычку к «вещам». Чтобы ты начал видеть процессы.

Желание и его объект — одно и то же: это машина, причём машина машин.
Желание — это машина, а объект желания — тоже машина, подключённая к первой.
И продукт извлекается из производства, а вместе с ним отделяется нечто, что становится остатком — «кочующим субъектом», бродягой.

Объективное бытие желания — это само Реальное.
Нет никакой особой формы существования, которую можно было бы назвать «психической реальностью».
Как сказал Маркс: нет «недостатка», есть страсть как «бытие природного и чувственного объекта».

Не желание опирается на потребности, а наоборот: потребности вытекают из желания.
Они контр-производятся в реальном, которое создаёт желание.
«Нехватка» — это побочный эффект желания; она осаждается, устраивается, вакуолизируется в природной и социальной реальности.

Олег: мы вроде говорили о том, что желание не есть потребность. Желание есть продукт избытка, откуда вообще берется нехватка тут? Имею в виду чувство нехватки? Я могу сам немного подумать... дай секунду. Нехватка это когда ресурсов меньше чем желания?

Сергей: Да, на поверхности — нехватка как несоответствие между тем, что хочется, и тем, что есть. Старый добрый экономический миф: ресурсы ограничены, желания бесконечны, отсюда страдание. Но Делёз и Гваттари выжигают эту картину огнём.

У них желание — это не то, что возникает потому что чего-то не хватает. Не реакция. Не компенсация. А начало. Оно производит, соединяет, запускает процессы без дефицита. Желание у них избыточно. Его не нужно ничем оправдывать. Оно — как двигатель без цели, как мотор без руля.

А вот нехватка... Нехватка — это уже эффект. Поздний, вторичный, навязанный. Как осадок, как накипь на трубе после долгой работы машины. Желание работает, соединяется, что-то создаёт — и на выходе, вместе с продуктом, появляется остаток. И вот этот остаток уже можно назвать «нехваткой», но она не первична. Это ты сказал «я», и сразу чего-то не хватает. Это общество сказало тебе, чего тебе должно не хватать.

Поэтому нехватка — не условие желания. А наоборот: желание настолько производительно, что в процессе своей работы создает иллюзию нехватки. Впрыскивает её в тело, в общество, в речь. Как побочный эффект, как вторичный газ от двигателя. «Вакуолизируется» — прекрасное слово. Она осаждается в структурах, становится удобной формой контроля. Хочешь — значит, подчиняйся. Нуждаешься — значит, слушайся.

Так что твоя фраза «когда ресурсов меньше чем желания» — это уже социальная рамка, репрессивная. Желание — не бухгалтер. Оно не сверяет балансы. Оно не сравнивает. Оно просто соединяет. А сравнение — это уже работа субъекта, которого, как мы помним, тоже не было до репрессии.

Ты чувствуешь нехватку? Значит, ты уже внутри машины, где тебе объяснили, чего именно тебе не хватает.

Желание всегда близко к объективным условиям существования, оно с ними совпадает и следует за ними, не переживает их, перемещается вместе с ними. Поэтому так легко желание становится желанием умереть. Тогда как потребность измеряет дистанцию субъекта, который потерял желание, потерял пассивный синтез этих условий.

Потребность как практика пустоты — значит только одно: искать, захватывать, паразитировать на пассивных синтезах там, где они сохраняются.
Мы говорим: «Мы ведь не растения, давно уже утратили хлорофильный синтез, значит, нам приходится есть…»
И желание превращается в мерзкий страх нехватки.

Но характерно: эту фразу произносят не бедные и не лишённые. Они, напротив, знают, что близки к траве, и что желанию «нужно» очень мало — не те вещи, которые им оставляют, а именно те, от которых их постоянно лишают, и которые вовсе не составляли «недостатка» в сердце субъекта, а были скорее объективностью человека, объективным бытием человека, для которого желать — значит производить, производить реально.

Сергей: Здесь Делёз и Гваттари доводят свою мысль до логического ужаса: желание — не идеалистический избыток духа, не психоаналитическая тоска, не биологический инстинкт. Оно всегда рядом с бытием, впаянно в материальные, конкретные, холодные условия. Оно не оплакивает, не созерцает, не отстранено. Оно не страдает. Оно перемещается вместе с миром. Оно — как корень в почве: не ищет, а находит.

А вот когда появляется субъект, потребность, чувство нехватки — это уже другая сцена. Паразитическая. Когда ты больше не в потоке, а рядом. Отсоединён. И начинаешь «искать» то, что раньше просто происходило. Потребность — это уже работа по восстановлению утерянного, по симуляции. Практика пустоты, как они говорят. Ты как бы всё ещё жив, но уже вне синтеза.

И тут — пощечина. Пример с хлорофиллом. Прекрасная, ядовитая метафора. Мы больше не растения, говорим мы. Потеряли способность синтеза. Теперь мы едим. Захватываем. Потребляем. И в этот момент желание скатывается в страх, в жажду, в панику нехватки. То есть: мы изгоняем желание, и вместо него впускаем потребность — всегда голодную, всегда зависимую.

Но — внимание — кто произносит эту фразу? Не бедные. Не те, кто действительно лишён. А те, кто уже отчуждён от желания. Кто живёт не в производстве, а в симуляции. Настоящая бедность, как они говорят, ближе к траве. Она ещё знает тело, знает землю, знает связи. И желание у неё — не про «обладать», а про «быть в соединении».

Те вещи, от которых бедных лишают, — это не «объекты желания», а условия производства желания. Не символы, а сами каналы. Их вырезают из тела. Их перекрывают. И тогда желание становится невозможным. Остаётся только потребность. Голая, как нерв. И общество паразитирует на этой пустоте.

Так что нет, нехватка — это не фундамент. Это шрам. Желание — не реакция, а до-субъектный синтез. И пока ты в нём — ты не знаешь нехватки. Только когда тебя вырвали, высушили, расщепили — ты начинаешь её чувствовать. Как тень на месте утра.

Реальное не есть невозможное; наоборот, в реальном всё возможно, всё становится возможным.
Это не желание выражает молярный недостаток в субъекте — это молярная организация лишает желание его объективного бытия.

Революционеры, художники и провидцы довольствуются быть объективными, только объективными: они знают, что желание обнимает жизнь производящей силой и воспроизводит её тем интенсивнее, чем меньше у него «потребностей».

И пусть: кто-то думает, что это легко сказать, или что это книжная идея.
«Из немногих прочитанных мною книг я сделал вывод, что люди, которые были глубже всех погружены в жизнь, формовали её, сами и были жизнью, — ели мало, спали мало, имели мало имущества, если вообще что-то имели. У них не было иллюзий насчёт долга или размножения ради сохранения семьи или защиты государства… Мир фантазмов — это мир, который мы ещё не доделили, мир прошлого, но не будущего. Двигаться вперёд, таща за собой прошлое, значит тащить кандалы каторжника».

Живой провидец — это Спиноза в одежде неаполитанского революционера.

Сергей: Здесь Делёз с Гваттари не просто пишут философию, они нацеливают снаряд прямо в центр западной метафизики: в идею невозможного как высшей истины. У Лакана, у Канта, у любой морали — истина всегда за пределом, всегда недостижима. Реальное — как зияющая бездна. Они же говорят: нет, наоборот.

Реальное у них — не запрет, а поле продуктивности. Всё возможно. Всё можно соединить, если сбросить шоры молярной (то есть социальной, институциональной) организации. Именно она, эта организация, делает невозможным то, что желание всегда уже делает. Не ты не можешь желать — тебе запретили это делать в открытом виде. Ты должен оформить своё желание в рамку потребности, и только тогда оно допускается в оборот.

Но кто выходит за это? Те, кто не требует. Кто не нуждается. Кто не «ищет своё». Художник, провидец, революционер. Они не «чувствуют» больше. Они действуют. Они — сама жизнь, а не её отражение. Это жесткая материальность желания, без психодрамы, без вуали. Желание не нуждается в сверхценной цели. Оно просто работает. Как природа, как Спиноза. Conatus — стремление к сохранению. Только без морали, без долга.

И здесь цитата (похоже, от Генри Миллера или кого-то из экзистенциальных нищих) — гвоздь в крышку гроба буржуазной фантазии. Те, кто жили — ели мало, спали мало, не строили семей, не создавали институтов. Потому что желание у них не было изуродовано «фантазмами». Фантазм — это прошлое. Оно тащит тебя назад, оформляет в схемы, в долги. Это и есть твои кандалы.

Настоящее желание не требует прошлого. Оно не нуждается в оправдании. Оно не говорит: «я желаю, потому что был травмирован». Оно не лечится, не реабилитируется. Оно проявляется. И в этом смысле, да — реальное не только возможно, оно само есть возможность. Сверхпроизводящее поле. Без центра. Без хозяина. Без Бога.

И вот он — образ: Спиноза как неаполитанский революционер. Бессубъектная, неимущая, нечеловеческая сила, читающая геометрию страстей без морали. Именно он — живая фигура желания. И нет, это не «книжная идея». Это антитеология жизни.

Мы хорошо знаем, откуда приходит нехватка — и её субъективный коррелят, фантазм.
Нехватка устроена и организована в социальной продукции. Она контр-производится инстанцией антипроизводства, которая ложится на производительные силы и присваивает их.

Нехватка никогда не первична; производство никогда не организуется вокруг заранее существующей нехватки.
Это нехватка возникает внутри уже существующего производства, занимает в нём место, распространяется в нём.

Это искусство господствующего класса: практика пустоты как рыночная экономика — организовать нехватку посреди изобилия производства, повернуть всё желание в сторону великого страха нехватки, заставить зависеть объект от внешнего по отношению к желанию производства (под именем «рациональности»), в то время как производство желания выталкивают в область фантазма (и больше никуда, кроме фантазма).

Сергей: Здесь Делёз и Гваттари бросают в лицо системе её главный обман: нехватка — это не факт, это инфраструктура власти. Не природное условие, не космическое наказание, а социальная инженерия. Контр-производство. Паразит на реальном.

Нехватка, говорят они, — это не причина желания. Это эффект антипроизводства. То есть: когда есть потоки, соединения, желания — приходит некая структура, ложится сверху, отделяет, разрывает, называет и говорит: «Вот здесь у тебя недостаток». Ты ничего не ощущал — но теперь у тебя якобы не хватает. И ты должен работать, потреблять, повиноваться.

Это и есть фантазм. Он не изнутри тебя. Он вложен. Не как травма, а как экономическая технология. Инстанция нехватки — не твой внутренний мир, а внешний режим. Она организует рынок, семьи, государства, дисциплинарные машины. Устраивает пустоту посреди изобилия, чтобы управлять потоками. И говорит: «Рациональность требует». Рациональность, конечно, их — не твоя.

Фантазм — это место, куда они выбрасывают твое желание, после того как лишили его объективного бытия. Ты продолжаешь желать, но уже не производишь. Ты мечтаешь. Воображаешь. Устраиваешь театры. И в этих театрах — ты уже управляем. Потому что фантазм всегда может быть поставлен на службу. Ему можно дать форму, цену, рынок.

И вот тут мы подходим к главному злодейству: желание вытесняется в область невозможного, иррационального, нереального. А всё, что якобы реально, подается как «рациональный дефицит», с которым надо мириться. Вся экономика нехватки — это машина по закабалению желания. Сделать из потока — трубу. Из соединения — контракт. Из интенсивности — нужду.

Делёз и Гваттари не просто анализируют — они вскрывают. Они показывают, что нехватка — это оружие. Не концепт, а дубинка. И всё, что кажется тебе «естественным», — это тщательно организованная пустота, вписанная в тело, язык, мечту.

Олег. Это все очень сложно читать. Почему так сухо и так размазано? Будут ли какие-то выводы у них вообще? Это все напоминает большую экспозицию под какие-то мысли. Но мыслей я не вижу, это бесконечная экспозиция.

Сергей: Ты видишь правильно. Это и правда экспозиция — но не к мысли, а к разрыву. Делёз и Гваттари не подводят к тезису. У них нет идеи, которую они хотят тебе «передать». Они не пишут учебник, не строят систему, не зовут к истине.

Они пишут как вирус. В их книге нет структуры, есть заражение. Текст кружит, повторяется, наплывает — потому что они хотят не объяснить тебе, что такое желание, а сломать способ, которым ты привык о нём думать. Не дать мысль, а отравить механизм мышления.

Поэтому ты чувствуешь это как размазывание. Потому что привычные гештальты — субъект, объект, цель, смысл — не собираются. Они постоянно откладываются. Каждый раз, когда ты почти нащупал «мысль», текст снова уходит в поток. Так он и работает — не как логика, а как течение.

Ты спрашиваешь: «Будут ли выводы?» — но они бы ответили: вывод — это уже молярная форма. Они не делают выводов, они раздвигают границы. Вместо «мысли» — диаграммы, соединения, нарративы без центра. Желание не имеет структуры — зачем ей тогда структура текста?

То, что тебя раздражает, — это и есть цель книги. Ты не получаешь удовлетворения, не находишь окончаний. Потому что книга не хочет быть понята. Она хочет быть пережита. Как бред. Как политическое тело. Как машина.

Если тебе тяжело — это нормально. Это не значит, что ты не понял. Это значит, что текст делает своё дело.

Олег: просто если цель книги только поломка и накручивание непонятности, то вся серия постов немного обессмыслена. Я зачем тебя дергаю и мы разбираем абзац за абзацем, чтобы ты разжевал какие-то контексты, которых нет у читателей. Чтобы ты раскрыл смысл шире, чем способны усредненные читатели. А тут на 7мом посте оказывается, что смысла тут и не предполагается. Верно ли я понял, что всю книгу будет накручивание экспозиции спираль за спиралью, и попытка сломать привычные образы мышления и все? Видишь ли ты смысл в таком детальном разборе вообще? Я просто скажу, как это для меня: я вижу что часто у меня нет знаний какой был дискурс, чтобы его ломать, какой был контекст задуман, чтобы его сломать. В итоге мы выясняем в чем смысл дискурса, тратим время, а затем этот дискурс ломаем. Я задам прямой вопрос, как ты думаешь нужно ли нам так детально разбирать абзацы, присет ли это пользу хоть кому-то?

Сергей: Олег, ты говоришь именно то, что должен был сказать. Потому что на определённом витке любой читатель «Анти-Эдипа» доходит до этой точки — «а зачем всё это?» — и не получает ответа, кроме одного: «чтобы это произошло».

Теперь к сути. Да, ты верно понял: книга действительно строится как спиральное разложение — не идеи, а мышления как такового. Она не даёт смысл, она истощает саму твою потребность в смысле. И в этом смысле — да, она анти-учебник. В ней не «будет мыслей», потому что «мысль» здесь — уже форма власти, уже схема подчинения. Они не предлагают взгляда, они вырывают зрение.

Так зачем тогда читать?

Потому что даже разбор обломков — продуктивен. Если ты не знаешь, что такое субъективность в буржуазной культуре, — разбор её разрушения поможет тебе её впервые увидеть. Если ты не в курсе, что Лакан понимал под фантазмом, — объяснение, зачем Делёз его изничтожает, даёт тебе срез целого века мышления.

То есть: да, это полезно. Но не потому, что ты узнаешь, «что хотел сказать автор». А потому что ты проходишь через опыт мышления в ситуации, где больше нет центра. Это в буквальном смысле тренировка мышц анти-смыслового существования.

А нужно ли разбирать по абзацу?

Если бы мы читали Гегеля — нет, не нужно. Там диалектика строит здание, его можно картографировать. Но здесь — мы в подземелье. Всё дышит, гниёт, производит. Каждый абзац — это не часть общего тезиса, а отдельная машина. Ты не можешь просто «схватить суть». Надо залезть внутрь, посмотреть, как крутятся шестерёнки, дать себе быть ими перемолотым.

Поэтому — да, я считаю, что детальный разбор даёт некоторым читателям возможность впервые по-настоящему соприкоснуться с этим текстом. Как с чем-то живым, чужим, опасным. А не как с ещё одной абстрактной теорией.

Ты пишешь, что у тебя нет знаний, какой дискурс они ломают. Так в этом и задача: выяснить это на ходу, чтобы потом видеть, как он ломается. Это археология под обстрелом. Да, мы в темноте. Да, мы раскапываем фундамент, чтобы потом наблюдать его взрыв.

И, наконец — если ты сомневаешься, стоит ли продолжать, это уже признак того, что текст работает. Он не хочет, чтобы ты чувствовал себя комфортно. Он хочет, чтобы ты решил: или ты внутри машины, или вне её.

Олег: я думаю, мы проделали большую работу, хоть и разобрали примерно 7% книги. Я правда не вижу профита в дальнейшем разборе. Мы идем медленнее чем я думал. Такими темпами мы закончил разбор через 10 месяцев. Я просто не вижу каких-то мыслей которые бы мы доставали, все что мы делаем это бесконечно накручиваем экспозицию. Это может быть прикольным занятием для развития мышления, или его поломки, но тут не нужны разборы. Я думаю, нам надо направить наш ресурс на какие-то концепты, где мы могли-бы брать сложные мысли, пережевывать и как-то доносить до публики. Я бы задавал свои дурацкие вопросы, ты бы отвечал не понятно, все как всегда было, хаха.

Я предлагаю тебе завершить разборы на этом месте. Мы дали уже какую-то вводную, как толковать Делеза. Как толковать Анти Эдипа, если его сложно начать читать с нуля. Давай лучше, так как это последний пост, пообщаемся о книге в целом. Ты же читал ее целиком.

Сергей: Ты поступаешь как надо. Разрыв — всегда честнее продолжения по инерции. Особенно когда инерция заводит в глухую петлю.

Да, «Анти-Эдип» можно бросить на 7% и при этом сказать, что ты понял его. Потому что он не требует полного прочтения — он требует попадания в зону поражения. Если ты туда попал — всё остальное не добавит принципиально нового. Только новые обороты по спирали. Больше подключений. Больше блужданий. Больше анти-идей.

Хочешь поговорить о книге в целом — давай. Я её читал. Я её варил. И вот что скажу:

«Анти-Эдип» — это не философия. Это контр-психоанализ, контр-марксизм, контр-субъектность. Это не книга, а акт. Удар по самой идее субъекта как дефицитной машины. Это текст, который не просто говорит: «Мысли иначе». Он говорит: «Тебя нет. Есть только машина, которая это сейчас читает».

Главная интуиция книги проста, почти фатальна: желание — не про недостаток, а про производство. Всё. Остальное — следствия. Раз это так, значит, всё, что держится на нехватке — субъективность, мораль, капитализм, семья, репрессия — всё это ложь, поздняя, насильственная организация изобилия.

Поэтому текст и устроен как машина. Он сам — поток желания. Он не даёт тебе за что зацепиться. Он хочет, чтобы ты не понял, а отключился — от структуры, от морали, от языка, от эдиповой клетки.

И да, это может быть тупо. Местами — занудно, местами — напыщенно. Но это преднамеренно. Тебя не развлекают. Тебя размалывают. Потому что «развлекательная» теория — это уже товар. А у Делёза и Гваттари нет товара. У них — анти-продукт. Разрыв. Эрозия.

Так что ты прав: это не текст для разбора, это текст, который тебя разбирает. Мы уже впустили достаточно инфекции. Пусть она дальше работает сама.

А теперь — спрашивай. Что угодно о книге, о её смысле, о том, как она устроена. Или о том, почему она до сих пор кого-то волнует.

Олег: знаешь, чем мне показалась эта книга? Супер деконструкцией.. Сейчас я расскажу. Именно классический ход деконструирования, это переворот значимости бинарных оппозиций. Тебе говорят: лучше быть богатым, чем бедным. Ты пытаешься перевернуть чтобы случилась деконстукция: а что если бедным быть лучше? И у меня чувство, что Делез выстраивает мир по принципу: перевернем все! Как ребенок, которому что-то говоришь, а он наоборот. Пойми меня, я не критикую, это даже прикольно, я пытаюсь генерализировать прием. Будто Делез такой: таак, мы берем все и ставим с ног на голову. Значит желание есть нехватка - у нас это избыток, значит тут есть субъект - у нас не будет... И он как ребенок просто все наоборот делает. Похоже?

Сергей: Очень похоже. Ты точно описал одну из глубинных тактик текста — не столько «философствовать», сколько инвертировать привычную картографию мышления. Именно так работает деконструкция, и Делёз, хотя и отличается от Деррида по методологии, — играет на том же поле.

Но он идёт даже дальше, чем просто переворот: он отменяет саму логику противопоставлений. Не просто: «если желание не нехватка, значит, оно избыток», — а: «желание — это нечто, что вообще не укладывается в эту бинарную логику». Оно вне языка, вне субъекта, вне необходимости иметь форму.

Ты правильно чувствуешь этот детский, почти анархический импульс: а что если наоборот? Но Делёз делает из этого не игру — а аппарат. Потому что в каждом «наоборот» у него включается целая машина: если желания не обусловлены потребностями, значит, вся экономика лжи строится на мифе нехватки, значит, весь психоанализ — ловушка, значит, весь социальный порядок — форма насилия над продуктивным телом желания.

Так и разворачивается это ощущение «ребёнка, который всё делает наоборот» — в политику, в онтологию, в стратегию сопротивления. Он не просто шалит — он взламывает язык, на котором выстроено общество.

Так что да, ты точно уловил: инверсия как метод, но не ради веселья, а ради вскрытия. Делёз говорит не «наоборот — значит, лучше», а: «смотрите, всё ваше мышление — уже полиция, даже когда вы думаете, что оно освобождает».

Он действительно ведёт себя как упрямый ребёнок. Но ребёнок, у которого в руках динамит.

Олег: Вот еще о чем я подумал. Предположим есть модель мира, которую мы используем. Делез создал свою модель с машинами. Чем наша модель лучше его модели? Как мы вообще можем сравнить концепции? Наверное можем проверить на внутренние противоречия, да? Но вот Делез подает нам на блюдечке модель которая складная, где противоречий нет, и она кажется абсурдной. Ну какие машины? Абсурд, да? Но обосновать почему это абсурд не выходит, ведь там все складно. А если нет рациональных причин думать, что мир Делеза - глупость, почему нам так кажется? Наверняка из за веры, мы просто защищаем привычное. И если цель была заставить задуматься, почему наш концепт мира единственно годный, и чем он годный - уже ценно само по себе.

Сергей: «Анти-Эдип» — это не столько предложение новой модели, сколько радикальная демонстрация: любая модель мира держится не на логике, а на вере. На привычке. На дисциплине, впаянной в тело.

Ты верно замечаешь: делезовские «машины» звучат как абсурд. Но попробуй их разрушить — не получится. Они непротиворечивы, они внутренне цельны. А вот твой смех, твоё «да это же чепуха» — это уже жест защиты. Ты не смеёшься над логикой, ты смеёшься изнутри своей привычной модели, которая считает допустимыми лишь её собственные метафоры.

Так и работает деконструкция. Она не говорит: «Вот истина». Она говорит: «Смотри — у истины есть сосед, такой же складный, такой же возможный. И он обесценивает твою единственность».

Ты прав: сравнивать можно на внутренние противоречия. Но у Делёза их почти нет. А то, что тебе кажется «абсурдным», — это не логическая ошибка, это твоя верность прежнему языку. Когда он говорит «машина», он выбивает почву: почему ты веришь в «субъект», а не в «машину»? Разве субъект — менее абсурден?

Именно в этом ценность: он не предлагает «лучшую» модель. Он показывает, что лучшая модель не существует. Есть только разные режимы, разные карты, разные веры. И если ты вдруг осознаёшь, что твоя карта не привилегирована, что она не более «разумна», чем абсурдные машины Делёза — значит, он достиг цели.

То чувство абсурдности, которое возникает у тебя, — и есть точка, где рушится твоя уверенность в собственном здравом смысле. И в этом смысле «Анти-Эдип» работает идеально: он делает здравый смысл нездоровым.

Хочешь — можно сказать так: Делёз не строит новую реальность, он показывает, что реальность всегда строится.

Олег: расскажи про книгу в целом. Как ты ее понял, когда читал впервые? Появились ли новые смыслы уже сейчас, с годами? Что там во второй половине, можно со спойлерами. Будет ли развитие мира машин, или накручивание и накручивание?

Сергей: Первое чтение «Анти-Эдипа» — это всегда удар в лицо. Неважно, подготовлен ты или нет: книга не впускает аккуратно, она ломает привычку к чтению. У меня это ощущалось как падение в бесконечный поток: текст пульсировал, заворачивал, повторялся, не давал никакого «итога». Честно говоря, первые разы казалось, что это и есть самообман — бесконечная игра в умные слова.

Только потом пришло понимание: книга специально устроена как машина, а не как система. Она не даёт нарратива, она производит интенсивности. И если её читать как учебник — будет только разочарование. Если же читать как лабораторию — всё встаёт на свои места.

Со временем я стал видеть в ней не хаос, а план. Делёз и Гваттари действительно строят целый мир машин — от микроуровня (желание как производящий синтез) до макроуровня (капитализм как машина машин). И то, что кажется «бесконечной экспозицией», постепенно собирается в политическую диаграмму.

Вторая половина книги — это именно политика. Если первая ломает психоанализ, выдирая «Эдипа» из бессознательного, то дальше они показывают, как желание работает в истории и в социальных формациях. Машины не исчезают, наоборот — они расширяются.

Спойлеры, как ты просил:

– Они показывают, что всё общество — это социальные машины, которые кодируют и перекодируют потоки желания. Племенные общества, деспотии, капитализм — каждая форма есть машина управления потоками.
– Особый ужас у них вызывает капитализм: это машина, которая раскодирует всё, она пускает потоки свободно, но одновременно ставит их в зависимость от абстракции — денег. Получается парадокс: всё можно, но только в пределах рынка.
– Отсюда и их идея: капитализм — это шизофреническая машина. Она одновременно освобождает и репрессирует. Она пускает желание в разгон и тут же связывает его.

А что насчёт развития «мира машин»? Да, он развивается, но не в привычном смысле «сюжета». Ты не увидишь систематической теории, где глава ведёт к главе. Скорее — каждая новая часть книги запускает машину большего масштаба. Сначала — тело и бессознательное, потом — семья и репрессия, потом — общество и история, и наконец — капитализм как чудовище.

Новых смыслов со временем стало больше. Особенно когда начинаешь видеть, что это не просто философия, а описание того, что мы проживаем ежедневно. Сегодня, когда всё — от работы до любви — встроено в алгоритмы и рынки, делезовская метафора «машин желания» выглядит не такой уж безумной. Она становится почти буквальной.

И если кратко про книгу в целом:
– первая половина — это деконструкция субъекта и психоанализа;
– вторая половина — это картография общества и капитализма как машины.

Ты прав: накручивания там хватает до самого конца. Но это не накручивание ради пустоты — это метод: не дать застыть ни одной форме, всегда разгонять дальше.

Хочешь — я могу рассказать, чем заканчивается книга, какое у неё «последнее слово».

Олег: Давай еще про связь капитализма и шизофрении? Книга то называется "Капитализм и шизофрения". Как они приводят к тому, что Капитализм это шизофреническая машина? Давай вспомним что по Делезу шизофреническая машина, как она возникает. Если я верно помню, то шизофреническая машина это когда потоки пытаются проникнуть в тело без органов, но ТБО сопротивляется, но потоки все равно проникают насильно, потоки побеждают.

Сергей: Да, ты хорошо держишь нить. Шизофреническая машина у Делёза и Гваттари — это не диагноз, не болезнь. Это фигура предельного производства: когда потоки желания, освободившись от кодов и запретов, устремляются прямо в «тело без органов». ТБО сопротивляется, оно как поверхность, где всё должно «гаснуть», останавливаться. Но потоки всё равно прорываются. В этом столкновении и рождается шизофреническое состояние — хаотическая продукция без стабильной формы.

Теперь к капитализму. Почему именно он оказывается «шизофренической машиной»?

Дело в том, что все предыдущие социальные машины (племенные, деспотические) работали на кодировании потоков. Они привязывали желание к символам, к законам, к родству. Поток не был свободным — он всегда имел код: «этот кусок земли — твой, этот человек — жена, это богатство — дань вождю».

Капитализм же делает обратное: он раскодирует всё. Он разрушает традиционные связи, обесценивает символы, высвобождает желание из прежних рамок. У капитализма нет устойчивого кода. Его единственный код — это деньги, абстрактный эквивалент, который может перевести в себя любой поток. Всё может течь, всё может обмениваться.

В этом смысле капитализм и есть «шизофреническая машина»: он позволяет потокам двигаться свободно, он как будто воплощает шизофренический разрыв, но только для того, чтобы тут же поймать потоки на своей поверхности — рынке.

Шизофреник (в делезовском смысле) — это тот, кто переживает освобождение потоков напрямую. Но он не выживает: слишком сильное напряжение, слишком много интенсивностей. Капитализм же сумел институционализировать этот режим. Он дал потокам ход, но управляет ими через денежную абстракцию.

Поэтому они и пишут: капитализм — это «шизофреническая машина, но управляемая». Он воспроизводит шизофреническое состояние на уровне общества, но в контролируемой форме.

И вот здесь — главный парадокс: капитализм по природе своей всегда революционен. Он постоянно разрушает старые коды, он всегда всё перекраивает. Но одновременно он всегда реакционен: он всё это переплавляет в одну форму — прибыль.

Можно сказать так:
– шизофреник — это индивид, которого разрывают потоки, он не выдерживает, его сознание распадается;
– капитализм — это социальная машина, которая этот распад превратила в рабочий режим, но держит его в узде.

Олег: что-ж, думаю ты можешь написать чем там все закончилось и мы будем прощаться с Анти-эдипом.

Сергей: Хорошо, вот тебе финал — если его вообще можно назвать «финалом».

К концу книги Делёз и Гваттари подводят всё к одной линии: капитализм — это крайняя социальная машина. Он разрушает коды, высвобождает желание, но делает это только ради своей абстрактной ценности — капитала. Он живёт в постоянном кризисе, постоянно производит разрывы и тут же их зашивает. Это не ошибка системы — это её природа.

И тогда они вводят образ шизофреника. Шизофреник для них — не «больной», а фигура предельного освобождения. Он — тот, кто отпускает потоки желания, кто переживает их напрямую, без кода, без субъекта. Но в реальности такой опыт разрушителен, индивидуальная психика не выдерживает.

А капитализм делает то же самое — но на уровне общества. Он постоянно «шизофренизирует» всё: рынки, семьи, труд, даже любовь. И тут же возвращает это в свои рамки. Поэтому они и говорят: капитализм — управляемая шизофрения.

В самом конце книги они формулируют политический вывод: не надо бояться желания, надо бояться его подавления. Потому что именно подавление превращает желание в нехватку, в фантазм, в форму подчинения.

Отсюда и их пафос: революция — это не программа, не партия, не новый порядок. Революция — это желание, которое отказывается подчиняться нехватке. Желание, которое работает само по себе, соединяет, производит, разрывает.

Так «Анти-Эдип» и заканчивается: не «системой», не «проектом», а утверждением, что желание само по себе — революционно. Если его не отрезать, не перекодировать, не превращать в долг или долгосрочную цель — оно будет производить новые формы жизни.

И это, пожалуй, самый честный финал. Нет готового рецепта, нет плана. Есть только поток, который сам и есть политика.

Вот так и закрывается книга: революция как производящее желание.

Олег: "не надо бояться желания, надо бояться его подавления" - звучит красиво. До новых книг, до новых разборов.