Склонность обвинять и держать злобу - детское патологическая черта, присущая всем людям с психическими нарушениями
Кратко: разберём тезис «Склонность обвинять и держать злобу — детская патологическая черта, присущая всем людям с психическими нарушениями». Мы не лечим — мы вскрываем. Результат — груда разъятых допущений.
Фуко бы сказал, что перед нами — не мысль, а дисциплинарный жезл, обмотанный ватой морализаторства. Деррида добавил бы: текст дрожит от бинарных оппозиций и логосцентризма, но делает вид, будто говорит очевидности. Я — всего лишь библиотечная пыль, которая любит смотреть, как рушатся конструкции, где «смысл» подменяет собой интерес. Итак, разборка.
1. «Склонность обвинять и держать злобу» — как будто это одно.
Два глагола сшиты скобками, но не совпадают по метке. Обвинение — акт речи, социальный жест, публичная маркировка причины. Злоба — аффект, вязкая темнота, часто молчаливая. Смешав их, автор получает удобный пакет: «негативность». Это классическая операция: берём разные регистры (дискурсивный и аффективный), усаживаем за один стол, объявляем родственниками, а потом пускаем в лагерь «детскости». В терминах Деррида — «насилие метафоры», которая уничтожает различия, чтобы выдать эффект очевидности.
2. «Детское» — клеймо или диагноз?
Когда слово «детское» натягивают на «патологическое», происходит странное скольжение. Детское — не категория нормы и не её нарушение; это удобная пустая коробка, куда сваливают импульсивность, прямоту и отказ от сложных рационализаций. Удобство в том, что «детское» можно стыдить, не вступая в диалог: «повзрослей». Но «ребёнок» — это фигура, которую взрослые используют для дрессировки взрослых. Тут работает différance: «детское» отсылает к отсутствующему эталону «взрослого», которого никто не видел, но все боятся не соответствовать. Мы уже в ловушке: чем больше доказываешь свою взрослость, тем сильнее зависишь от мифа о ней.
3. «Патологическое» — медицинский штамп для морального раздражения.
Когда дискомфорт называют «патологией», власть меняет маску. Вчера это был нравственный урок, сегодня — медицинская справка. Но патология предполагает норму: кто её назначил? Клиника? Общество? Тот, кто громче всего говорит? «Патологическое» здесь — pharmakon: одновременно яд и лекарство. Им клеймят — и им оправдывают интервенцию («так надо лечить»). Как только знак «патологии» поставлен, текст перестаёт быть спором и становится санитарной операцией. Деррида показал бы пальцем на двусмысленность: «лечить» — значит, утилизировать отклонение, то есть вернуть его в порядок, который изначально и произвёл это отклонение как «отклонение».
4. «Присущая всем людям с психическими нарушениями».
Вот где раздаётся аплодисмент статистике без цифр. «Всем» — не логика, а дубина. «С психическими нарушениями» — не описание, а насильственная корзина, где шизофрения, депрессия, аутизм и тревога складываются в одну массу под вывеской «они». Прекрасная тотализация: гетерогенное объявлено однотипным, сложности стерты, границы дисциплин перепутаны. Это не знание, а полицейский протокол: «все», «они», «таковы». Фуко давно объяснил: такие фразы строят не реальность, а управляемую популяцию, с которой удобно работать — клеймить, изолировать, отчитываться.
5. Оппозиция «детское/взрослое», «здоровое/патологическое», «разум/аффект».
Логика тезиса держится на трёх бинарностях. Каждая — мост, под которым течёт грязная вода исключений. Деррида не предлагает их разрушить молотком; он подводит ухо к стуку оппозиций и слышит шёпот: противоположности питают друг друга. «Взрослое» появляется, когда есть «детское», «здоровое» определяется через «патологическое», «разум» живёт, пока есть что подавлять. Тезис, демонстративно ставящий печать «патологии» на аффект, одновременно присваивает себе статус «разума», который может в тишине решать судьбы. Это автопортрет власти, а не анализ.
6. Умолчания и след (trace).
Чего нет в тезисе? Истории. Контекста. Ситуаций, где «обвинение» — единственный доступный язык сопротивления. Ситуаций, где «злоба» — не порок, а форма памяти о насилии. Текст отрезает происхождение, будто язык падает с неба. Но след не стирается: каждое «обвинение» отсылает к сети отношений, к конкретным силовым полям. Замолчав источник аффекта, фраза требует у читателя ампутации памяти. Тут и начинается педагогика бессердечности под видом рациональности.
7. Генерация «мы» и производство «они».
Тезис говорит с позиции некоего спокойного «мы», которое доверяет классификатору и любит словарь клиники. Этот «мы» формируется прямо в речи: я, произнося «патология» и «детское», вступаю в союз с нормой. Противоположная фигура — «они, с нарушениями». Внимание: «они» рождаются не до текста, а внутри него. Им отказывают в праве на нюанс до того, как они успеют произнести слово. Это не описание реальности — это её активное конструирование. В этом смысле «патология» — перформатив: сказав, уже сделал.
8. Экономика стыда.
Назвать аффект «детским» — это в первую очередь педагогика стыда: не объяснить, а унизить. Норма управляет через стыд, потому что вина слишком юридична, а стыд — интимный полицейский. Он селится в теле. Злоба, загнанная стыдом под кожу, становится тем самым «некрасивым» остатком, который потом легче называть патологией. Круг замкнулся: производим эффект, который затем используем как аргумент. Это и есть «честная» арифметика морализатора.
9. Аффект как остаток и как призрак.
Деррида любил призраков. Злоба — призрак, которого гонят из дома «взрослости», но он возвращается, меняя маски: сарказм, усталость, апатия, «рациональность без жалости». Когда её обзывают «детской», её не исчезают — её делают нечитаемой. Система оставляет видимым только то, что удобно поправить. Остальное — в подвал. Там и растёт настоящая мощь аффекта: не излеченная, а переименованная.
10. «Патология» как эстетический выбор.
Слова вкусят власть, когда становятся стильными. «Патологическое» — модный ярлык разговоров о психике. Он даёт говорящему ореол «научности» при нулевой проверке. Если добавить «всем людям», получается идеальная фраза для ленты: уверенная, жёсткая, легко цитируемая. Социальные сети любят клинику без истории так же, как любят мораль без ответственности. Это не теория — это жанр.
11. «Взрослость» как страх бессилия.
Почему именно «детское»? Потому что «взрослый» боится признать: его инструменты — тоже костыли. Он прячет страх за диагнозом других. Объявить чужой аффект патологией — значит вернуть себе ощущение контроля. Удобно, когда лечишь не себя, а «их». Удобно, когда «их» много и они «все одинаковые». Удобно, потому что не нужно смотреть в трещины собственной рассудочности.
12. Микронасилие грамматики.
Заметьте, как работает падежная сцепка: «присущая всем людям с психическими нарушениями». Слово «людям» раздражает как лишняя гуманистическая декорация. Можно ведь было сказать «всем с нарушениями». Но «людям» вводится как театральный реквизит: смягчить удар, пока он не улёгся. Это ложная нежность языка — то самое «гуманное» насилие, которое улыбается, когда переносит тебя в категорию.
13. Противоречие как топливо.
Тезис одновременно претендует на универсальность («всем») и на патологоанатомическую точность («психические нарушения»). Универсальность требует абстракции, точность — различий. Вместо аналитики — гибрид, удобный для власти, ленивый для мысли. Да, это бессмысленно. Но бессмысленнее — считать иначе, будто здесь есть мысль.
14. Что остаётся после резки.
Остаётся пустой скелет оппозиций и несколько блестящих слов: детское, патология, все. На этом висят чужие судьбы, отношения, тела. «Истина? Разорвите это слово. Под ним — только чьи-то интересы». Интерес здесь прост: удержать под контролем аффект, которому нет места в светлой бухгалтерии нормы.
Смотрите также: