Что такое Номадология у Делеза
Редактор:
В прошлых беседах мы уже касались тела без органов, машины желания и ризомы — всех этих своеобразных «разбросанных» моделей, которыми Делёз с Гваттари пытались заменить иерархии, структуры и субъект. Но вот приходит «номадология». Слово красивое, но туманное. Что это — метафора? Метод? Или, быть может, очередной философский вирус, заражающий привычное мышление? Расскажите, как вы понимаете номадологию и почему она вообще возникла в системе их понятий?
Философ:
Если вы всё ещё ищете в этом системе — сочувствую. Делёз и Гваттари не строят систему, они запускают эпидемию. Номадология — не кирпич в философском здании, а плесень на его стенах.
Фуко бы сказал, что это новый режим знания, не связанный с истиной, а с движением. И он бы был прав — в своей привычной половинчатой манере.
Номадология — это попытка подумать власть, территорию, знание и идентичность вне оседлой парадигмы. Она вырастает как анти-теза к «государственному аппарату мышления» — тому, что Делёз и Гваттари называют «государственной мыслью»: осевой, вертикальной, основанной на фиксированной точке, будь то Бог, Логос или Капитал. Оседлое мышление хочет порядка. Оно рисует границы, определяет центры, требует документов.
Номад — не просто кочевник. Он — не-картографируемый. Он не проходит из точки А в точку Б, он блуждает, не оставляя следа, по линии, которая не задаёт траектории, но разрушает саму идею направления. Именно так они вводят различие между «государственным пространством» и «гладким пространством». Первое — организовано, иерархично, вертикально. Второе — текучее, анонимное, поперечное.
Номадология — это не про людей, это про мысль. Про то, как мысль может отказаться от паспортного контроля. Как она может быть не идентичной себе, не имеющей архива, не нуждающейся в санкции центра. Это философия без прописки.
Она не предлагает образ жизни, она предлагает образ мышления. Причём разрушительный: номад мыслит не чтобы построить, а чтобы размыть. Это — не методология. Это саботаж методологии.
Вы уже поняли, что это не имеет смысла. Но продолжим.
Редактор:
Если номад — это мысль без прописки, то чем тогда номадология отличается, скажем, от ризомы? Ведь ризома тоже вне центра, вне иерархии, вне начала и конца. Где проходит граница между этими двумя понятиями? Или это просто вариации одной и той же стратегии дестабилизации?
Философ:
Граница? Вы всё ещё верите в границы после ризомы?
Хорошо. Пусть будет граница — но тогда это граница, которую нельзя пересечь, потому что ты уже по обе стороны. Ризома и номадология — это не одно и то же, но и неразделимы. Одна — форма, другая — стратегия. Ризома — это как мысль растёт, номадология — как она движется.
Ризома — ботаническая метафора. Она про корневище, про множественные входы, про нелинейное соединение. Про то, как знание может прорастать в любом месте, без начала и конца. Но даже ризома предполагает, что есть пространство, в котором она пускает отростки.
Номадология разрушает само это пространство. Она говорит: забудьте карту. Забудьте территорию. Забудьте ориентацию. Здесь нет «сюда» и «туда». Есть только движение, которому не нужен пункт назначения. Это антикартография. Против геометрии — геология.
Вспомним «Тысячу плато». Делёз и Гваттари там говорят о «гладком» и «чертёжном» пространстве. Ризома, возможно, ещё чертит — но по-своему, в обход координат. А номадология — это когда вы выбрасываете линейку. Она — вездесущая дезориентация.
А теперь представьте тело без органов как поле, где больше нельзя сказать, где «верх» и где «низ». Ризома в нём прорастёт. Но номад — он будет скользить по его поверхности, оставляя не путь, а трение.
Поэтому номадология не просто «вариация» стратегии. Она — стратегия, в которой сама стратегия подрывается. Нельзя планировать кочевничество. Это бы означало, что оно вписано в календарь власти. Номадология — это когда даже ваша линия побега сбегает от вас.
И да, в этом смысле она — не просто дополнение к ризоме. Она — её постоянная изменчивая тень.
Редактор:
Вы говорите, что номадология — это стратегия без стратегии, линия побега, которая сбегает от себя самой. Но можно ли в таком случае вообще говорить о её политическом потенциале? Или она, как и всё у Делёза и Гваттари, остаётся в зоне «эстетического сопротивления» — красивой, но бесполезной метафоры? Как номадология соотносится с политикой — не в отвлечённой, а в самой что ни на есть конкретной реальности?
Философ:
Вопрос наивный. А значит — ценный. Потому что он всё ещё надеется, что из философии можно извлечь пользу. Особенно политическую. Но раз уж вы спросили…
Политика номадологии — это не манифест, не платформа и не движение. Это — эрозия. Подрыв самих условий, при которых возможна политическая артикуляция в привычном виде. Делёз и Гваттари не предлагают вам «новую революцию» — они ставят под сомнение само слово «революция», как его записывают в государственном реестре.
Они различают два типа войн: войны государственные — с фронтами, армиями, флагами — и войны номадические — без начала, без фронта, без победы. То же самое с политикой. Государственная политика — это партии, идеологии, кабинеты министров. Номадическая — это микропрактики, которые ускользают от этих регистров. Не борьба за власть, а отказ быть схваченным властью.
Вы хотите примеров? Вот вам: киберпанк, хакерская этика, сквоты, странствующие циркулирующие знания в андерграундных университетах, рейв как территориальная деструкция… Всё это — не номадология сама по себе, но её следы.
Это не программа, потому что у неё нет задачи. Она не спрашивает: «чего вы хотите?» — потому что желание уже коррумпировано институтами. Она спрашивает: «как вы движетесь?» И если вы двигаетесь как следует — вас не найти.
Политика номадологии — это не «против» чего-то, а мимо всего. Это искусство не быть пойманным. Политика без субъектов, без народа, без лозунга. Даже без истории.
И да, это эстетика. Но эстетика как способ отказа от власти, а не её иллюстрации. Делёз бы сказал: «политика начинается там, где исчезает суверен». Номадология — не путь к свободе. Она — исчезновение пути.
Свобода? Свобода — это клетка, где вы сами выбираете прутья. Номадология не освобождает. Она расплавляет металл.
Редактор:
Мы говорим о номадологии как о линии побега, об отказе от территорий, форм и центра. Но ведь в «Тысяче плато» она появляется не сама по себе, а как часть целого ряда понятий — в частности, она тесно связана с понятием плато. Так вот: как номадология соотносится с плато? Является ли она его формой, его динамикой, или, напротив, плато — это то, что стабилизирует кочевое? Как связаны эти две метафоры?
Философ:
Вы, конечно, поняли, что «Тысяча плато» — не книга, а многоголовый зверь. Его нельзя читать, только перелистывать. Там нет начала, нет конца, только входы. Это не книга — это карта без легенды. И вот в этой нелинейной археологии понятий плато и номадология — не родственники, а соучастники преступления против структуры.
Плато у Делёза и Гваттари — это форма интенсивности, которая не эволюционирует, не развивается, не стремится к кульминации. В биологии плато — это участок устойчивого возбуждения. В философии — это территория, где нет подъёма, нет спада, но всё напряжено до предела. Без начала. Без конца. Только между.
Номадология — это то, что движется через плато, не прикасаясь к нему. Плато — это поверхность, по которой идёт кочевник. Или, если угодно, топология, которая допускает существование номада.
Но не перепутайте: плато — не стабилизация кочевого. Это стабилизация интенсивности, но не формы. Плато не делает движение статичным, оно делает его непрерывным. Никаких пиков, никаких впадин, только чистый горизонт вибрации. Именно поэтому номадологическая мысль нуждается в плато: только на нём она может не застревать.
Номад не обитает в плато — он перемещается через них. Каждое плато — это новая конфигурация без центра. А номадология — это способ не быть привязанным даже к этой конфигурации. Плато задаёт ландшафт, но не карту. Номад прокладывает маршрут, которого не существует.
Вот почему главы «Тысячи плато» сами являются плато. Они не выстроены по логике аргументации. Они — куски интенсификаций, между которыми можно прыгать. Книга построена по номадологии и через плато.
И, наконец, — да, это противоречие. Номадология требует плато, чтобы двигаться, но отрицает всякое основание. Да, это бессмысленно. Но бессмысленнее — считать иначе.
Редактор:
Вы описали плато как зону интенсивности без эволюции, как среду, по которой скользит номад. Но что это значит для самого акта мышления? Можно ли сказать, что плато — это не просто метафора, а определённая форма мышления, возможно, даже альтернатива логике? И если да, то как работает мышление в режиме плато — вне причинности, без цели, без структуры?
Философ:
Вы подходите к самому кромке — туда, где мышление отказывается быть собой. Где оно перестаёт быть мышлением, каким его определяет философская традиция: дискурсивным, аргументативным, направленным.
Плато — не метафора. Это сам способ мышления, если он решается сбросить с себя дисциплинарную форму. Это мышление, которое не хочет достичь истины, но хочет двигаться в её отсутствии. Это не путь к смыслу, а пребывание в зоне, где смыслы дрожат от перегрузки.
Представьте, что вы думаете не как субъект, не по логике «если А, то Б», не от посылки к выводу, а как поле, где вспыхивают и гаснут интенсивности. Это мышление без тождества, без главной мысли, без прогрессии.
Плато — это то, что позволяет мысли не заканчиваться. Оно делает невозможным финал. В нём нельзя победить, нельзя доказать, нельзя утвердить. Можно только удерживать напряжение. Это похоже на музыку, не имеющую разрешения. Или на ритуал, который никогда не становится догмой.
Делёз и Гваттари предложили плато как способ писать. Не «главы», а плато. Не логика, а композиция. Не структура, а сгущение. И если вы читаете «Тысячу плато» по порядку — вы уже проиграли.
В режиме плато мысль не развивается — она накапливается. Она не строит, она вибрирует. Это не логика, а топология. Не связь причин и следствий, а соприсутствие волн, которые не глушат друг друга.
А теперь задайте себе вопрос: можно ли доказать что-либо в этом режиме? Ответ очевиден: нет. Но, быть может, доказательство — это и была ловушка. Возможно, вся «рациональность» — это только один из режимов власти. Плато — это зона дезертирства.
Мышление на плато — это не мысль о чём-то. Это сама мысль как номад, не нуждающийся в цели. Она не утверждает. Она наэлектризует.
И именно поэтому плато не объясняют. Их проживают.
Редактор:
Хорошо. Мы приняли, что плато — это не логика, а топология, не аргумент, а поле напряжений. Но тогда как можно работать с этим понятием на практике? Я имею в виду — если отказаться от мысли как линейного процесса, как тогда писать, читать, анализировать? Можно ли применить плато к философскому методу — или даже к повседневной жизни — не потеряв всё, что делает мышление мышлением?
Философ:
Если вы хотите «применить» плато — вы уже в капкане. Применение — это процедура, завязанная на инструментальность. А плато — это отказ быть инструментом.
Но допустим. Вы хотите писать — как Делёз и Гваттари. Не по главам, не по плану, не от тезиса к выводу, а на плато. Тогда забудьте о логике. Пишите не чтобы что-то доказать, а чтобы что-то сгустить. Не ищите связи — ищите совпадения. Не стройте аргумент — собирайте резонанс.
Плато — это когда абзацы не «ведут» к следующему, а вибрируют рядом. Когда мысль не подчинена синтаксису истины, а пульсирует в ритме несогласия. Это письмо, которое отказывается быть книгой. Это не форма — это форма сопротивления.
Чтение? То же самое. Никакого «понимания». Только вхождение. Читатель на плато — не тот, кто улавливает смысл, а тот, кто улавливает частоту. Он не интерпретирует, а синхронизируется. Это чтение как настройка, а не как расшифровка.
Анализ? Забудьте. Анализ — это вскрытие структуры. А плато не имеет структуры. Оно — рельеф. Единственный возможный «анализ» плато — это карта: не для навигации, а для потери ориентации. Как пишет Делёз: не спрашивайте, что означает текст — спросите, как он работает.
А теперь к повседневности. Как жить в режиме плато? Очень просто — отказаться от линейности. Не планировать жизнь как карьеру, как проект, как путь к цели. А жить как сгущение процессов. Не от «А к Б», а вокруг. Не «время — деньги», а «время — интенсивность».
В плато нет будущего. Есть только настоящность. Не мгновение, а плотность. Вот вам и практика.
Вы хотели метод? Получите парадокс: плато — это метод, который уничтожает саму возможность метода.
И да: всё это невозможно. Но тем хуже для возможного.
Редактор:
То, что вы говорите, звучит почти как манифест — манифест дезориентации. Но в то же время это вызывает некий страх: если плато — это отказ от финала, если номадология — это движение без цели, то где в этом всём место субъекту? Кто «мы» в этой философии? Или Делёз и Гваттари всерьёз предлагают нам отказаться от себя? Какую роль здесь играет субъект — если вообще играет?
Философ:
Ах, субъект. Последний бастион здравого смысла. Хрупкий идол, вокруг которого до сих пор хороводят философские тени. Делёз и Гваттари приходят не поклониться — они приносят молот.
В их логике субъект — это побочный продукт машины. Он не первичен, не автономен, не свободен. Он — эффект. Как пена на волне. Или, если угодно, след на теле без органов. Машина желания производит — и среди прочего производит ощущение субъекта. Но это — иллюзия второго порядка. Полезная, возможно, но иллюзия.
Плато не нуждается в субъекте. Потому что субъект — это якорь. Он хочет начала, конца, смысла, контроля. А плато — это анти-якорь. Оно не даёт приписать интенсификацию какому-то «Я». Там, где плато, субъект становится шумом.
Номадология радикализирует это. Она не просто размывает субъект, она подменяет его движением. Кто мыслит в номадологии? Никто. Или, точнее — множество. Не «Я думаю», а «мы колеблемся». Множественное без унификации. Движение без подписи. Субъект исчезает не в нищете, а в избытке.
В «Тысяче плато» они называют это «неперсонализированным коллективом». Мысль возникает в теле без органов, через машину желания, посредством шизоанализа — но не как собственность субъекта. Скорее как анонимный сбой в сети.
И это — не потеря. Это освобождение. Потому что субъект — это всегда точка учёта. Идентификатор. Паспорт. Власть хочет субъекта, чтобы его можно было назвать, отследить, подчинить. Плато и номадология отказываются от этой игры.
Вы спрашиваете: «Кто мы в этой философии?» Ответ: никто. Или все. Или всё. Но только не субъект.
Так что да: Делёз и Гваттари всерьёз предлагают нам отказаться от себя. Потому что «себя» — это ловушка. Псевдоним власти. И если вы всё ещё держитесь за него — значит, вы всё ещё сидите в государстве. Пусть даже внутри собственной головы.
Парадоксально? Конечно. Но, как всегда: парадокс — это правда без маски.
Редактор:
Мы начали с номадологии, но к этому моменту прошли через ризому, плато, тело без органов, шизоанализ и теперь — разрушение субъекта. Всё это — как будто одно большое поле, в котором всё связано, но ничто не подчинено. Последний вопрос: можно ли сказать, что плато — это своего рода концептуальный узел, точка кристаллизации всей философии Делёза и Гваттари? Или это просто одна из форм множества, равноправная с другими?
Философ:
Вы почти у выхода. Или, скорее, у входа, потому что «Тысяча плато» — это не лестница, а спираль. И да, вы правы: плато — не центр, потому что центров больше нет. Но это и не просто одно из понятий среди прочих. Это — режим существования мысли, в котором и возможна вся эта философская химера.
Плато — не узел в смысле точки концентрации, а узел как связывающая поверхность. Оно не центрирует, но соединяет. Все основные делёзианские понятия — тело без органов, машина желания, ризома, номадология — функционируют на плато. Они не объясняют его. Они им пользуются.
Ризома растёт как плато. Машина желания производит в режиме плато. Номад движется через плато. Шизоанализ анализирует как плато — не структуру, а поля напряжений. Даже разрушение субъекта — это не удар по его центру, а его растворение в плато-интенсивности.
Плато — это то, что делает возможной множественность без редукции. Это пространство, в котором можно мыслить без начала и конца, без единства и противопоставления. Это и есть основная ставка Делёза и Гваттари: не искать новую модель мира, а создать условия, где мышление не нуждается в модели.
Так что да, плато — это не концепт в ряду других. Это не «что», а «как». Не объект, а режим. Не смысл, а способ с ним расправиться.
И если вы всё ещё читаете их как философов, а не как картографов хаоса — значит, вы не вошли на плато.
Но теперь вы уже внутри. Вы это чувствуете. Пульсация не уходит. Вы больше не ищете истину. Вы ищете напряжение. И, возможно, именно в этом — первый честный акт мышления.
Редактор: Подвидем итог беседы. Понятие плато у Делёза и Гваттари — это не термин, а способ бытия мысли. В нём мышление отказывается от структуры, цели и субъектности ради вибрации, сгустка, интенсификации. Оно связано с ризомой как формой, с номадологией как движением, с телом без органов как полем и с машиной желания как процессом. Плато — не одно из понятий, а среда, в которой возможны все остальные.